Улыбка гения

Софронов Вячеслав

— Я чего, и в мыслях не было, — смущаясь, ответил он, так и не найдя в себе сил смотреть в глаза старшей сестре.

— Ой ли! Знаю я вашего брата, — не поверила она, — впрочем, твое дело. Поступай как знаешь. Только лучше бы присмотрел себе кого не из деревенских девок, а кого поприличнее. С Феозвой то у вас как? Все так же? Ни она к тебе, ни ты к ней? Ведь говорила же когда-то Ольге: не сладится у них ничего, разные они больно. Ты горяч, в мать пошел, а она вся из себя словно фарфоровая, чуть надави — и треснет. Ей бы с Павликом нашим сойтись, вот бы пара вышла. А с тобой… — сделала она многозначительную паузу.

— Сам не знаю, что сказать, — вздохнул он, — не вышло с Физой. Вот только деток жалко.

Олечка на меня обиду затаила, и Володя переменился, хотя вида не показывает, молчит больше.

— Сам виноват. Раньше думать надо было, а теперь терпи, сколько сил хватит. Может, образуется все, оно часто так бывает. Но с девками из прислуги ни-ни! Не потерплю! Стыдно будет тебе же, коль слух о том пойдет…

— Откуда ж ему взяться, слуху? Даже малейшей мысли о том не было.

— Вот-вот, мыслей не было, а рукам волю дашь — и все пропало. Там уже вашего брата не остановить.

— Ты мне так и не сказала, где эту девку нашла.

— Где нашла, где нашла… Где их всех находят: дала объявление, она и пришла. Вроде ничего, девка справная. Вот я и приняла ее.

— На русскую она мало походит, хотя речь вроде правильная, без акцента. А на вид или с Кавказа, а может, еще откуда будет.

Екатерина Ивановна, выслушав его, пояснила:

— Меня тоже озадачила внешность этой Фроси, потому напрямую спросила ее о том. Оказалось, она родом из-под Тихвина будет. Помнится, деревня ее или Горелово, а может, Погорелово зовется, не упомню точно. Вот там сколько-то лет назад на лето цыганский табор пристал, как оно обычно у них случается. А в одной семье тамошней лишь сыновья все рождались. А мать их давно девку себе в помощницы ждала. Да, видать, Бог не дал. Вот она за сколько-то там Фроську у цыган и выкупила. Потому та такая и выросла, словно обугленная головешка, чернявая. А так она вроде ничего, что поручишь, со всяким делом справляется. Правда, водится за ней одна напасть, — улыбнулась она.

— И что же это? — насторожился Дмитрий Иванович. — Никак на руку нечиста?

— Не о том думаешь. Нет, она никогда вещи чужой не возьмет, а вот ежели конфеты или иную сладость увидит, обязательно в рот тянет. Правда, после о том грехе своем кается. А вот другого чего худого пока за ней не замечала.

— Коль так, невелик ее грех. Все девки деревенские страсть как конфеты обожают.

— Да и городские тоже, — рассмеялась Екатерина Ивановна, — Наденька моя тоже своего не упустит, сколько ей о том ни пеняю — не помогает. Вот еще что, — добавила она, — песни петь эта Фрося любит. Как чем занята, обязательно мурлыкает чего-то себе под нос тихонечко так.

— Понятно, понятно, — согласился он, думая о чем-то своем. — Ты иди, мне еще поработать надо, а то заговорила меня вконец. — С этими словами он выбрал нужную ему папку и отыскал в ней какую-то страничку, сверху донизу покрытую формулами.

— Опять до утра сидеть станешь, — недовольно проговорила сестра, хотя и понимала, говорить ему об этом бесполезно, он все одно поступит по-своему.

— И в кого ты такой? — добавила она.

Но Дмитрий Иванович уже не слушал ее, погрузившись в свой мир, где, по сути дела, жил и лишь на какое-то время возвращался обратно.

Однако случались и такие дни, когда работать дома у него просто не было сил после трудных лекций, нападок кого-то из коллег, что он переживал особо тяжело и долго. Ему казалось, все должны понимать, каким важным делом он занят. А потому поддерживать, помогать, в крайнем случае просто не мешать и не высказывать свои пустопорожние мнения по вопросам, в которых некоторые из так называемых доброжелателей ни черта не смыслят.

Поэтому каждое неосторожно сказанное слово он воспринимал как личную обиду и порой готов был броситься на обидчика с кулаками, но, поскольку не мог себе этого позволить,

ввязывался в словесную перепалку, на которую тратил гораздо больше сил, чем иной боец тратит в кулачном бою. В результате домой он часто приходил расстроенный, опустошенный и знал по опыту, за работу в таком состоянии ему лучше не приниматься.

И еще он понимал, Бог наградил его завидным здоровьем, позволяющим жить в ритме непрерывной работы, связанной с тяжелейшими нагрузками. Иной на его месте не выдержал бы и года и запил бы, загулял, послал всё и всех подальше и жил, исполняя привычную нагрузку для должности преподавателя средней руки. Нет, ему было этого мало, и, едва закончив одно исследование, он брался без перерыва и отдыха за следующее. Праздников он не признавал и избегал всяческих торжеств, обедов, пышных приемов.

Поэтому и к известному русскому пороку, губительно сказавшемуся на многих его знакомых, подходил с пониманием, но сам крепких напитков чурался, не находил это занятие приятным, а тем более целесообразным для работы. Зная за кем-то пристрастие к выпивке, мог долго терпеть, если оно особо не мешало делу, а потом враз пресечь, порвать знакомства с тем человеком и уже никогда того до себя не допускать.

Может, сказался пример отца, любившего пропустить в компании, а то и в одиночку рюмочку-другую, за что тут же получал выволочку от бдительной супруги, после чего искренне каялся в содеянном, и жизнь шла дальше своим чередом. А главное, он видел и понимал, пристрастие к пьянству со временем вытесняет из сознания когда-то подающего надежды человека зародившуюся и пока робкую страсть ко всему новому, неизведанному. Так и случается: одна страсть изгоняет другую и становится во главу угла, делается путеводной звездой всей жизни. И открытие, сделанное в пьяном угаре, видится как нечто грандиозное, значимое, доступное лишь одному хозяину этих грез. И он живет ими, безмерно гордится, задирает нос перед окружающими, хотя в душе готов признать свою никчемность и нежелание что-то изменить, бороться с собственным пороком, что неимоверно труднее, нежели поддаться ему, презирать самого себя, тщательно скрывая это от всех.

Может, потому он стремился заполнить каждую свободную минуту каким-то делом, если не опытами или размышлениями, то чтением книг, игрой в шахматы, в конце концов, делать что-то своими руками, пусть малое, незначительное, лишь бы занять себя делом. Вот и сейчас, ощутив усталость, он не знал, к чему можно приложить себя, каким образом отвлечься от обыденных дел, чтоб закончить день, испытывая удовлетворение от содеянного.

Если раньше обо всех своих стычках с коллегами и прочих неприятностях он без утайки рассказывал Феозве, и хотя особой моральной помощи от нее не видел, но при этом, казалось бы, обида и боль хоть не сразу, а отпускали. И вот теперь, сам лишив себя ее общества, по сути дела, ее роль выполняла старшая сестра, но вот Екатерину Ивановну он просто стеснялся посвящать во все свои заботы, поскольку у той на все был свой взгляд, о многом отличный от его собственного. А потому не всегда можно было ждать от нее поддержки и понимания. Так что приходилось держать переживания в себе. А ему так хотелось хоть иногда с кем-нибудь поделиться своими бедами.

Глава третья

И вот однажды, вернувшись домой совершенно усталым и не в меру раздраженным, он в очередной раз понял, работать этим вечером он не в состоянии. Не радовал и поданный ужин; в газетах не оказалось ничего достойного внимания; к тому же ужинал он почему-то один, и на его вопрос: «Где Екатерина Ивановна?», Фрося, державшаяся все так же независимо и даже с вызовом, обронила, как бы нехотя:

— Где же им быть, как не у себя. Давеча в зале собрались все. Там подружка племянницы вашей, что у нас квартирует, музыку играет.