Улыбка гения

Софронов Вячеслав

Глава пятая

С этого дня Дмитрий Иванович преобразился на глазах: начал следить за собой, укоротил усы и бороду, тщательно начищал обувь, для чего использовал ваксу собственного приготовления; вывел множество пятен от растворов, оставивших следы на его костюме, применив опять же собственный рецепт, а созвездия больших и малых дыр, говоривших сами за себя о непростых отношениях хозяина костюма с химической наукой, он упросил зашить, хотя бы наспех, всеведущую в подобных делах Екатерину Ивановну. Хотя та и согласилась, но взяла с брата слово, что в ближайшее время тот закажет себе новый, более соответствующий

профессорскому статусу, костюм.

Если дома он, по давно заведенной привычке, облачался в широкую суконную куртку, более подходящую провинциальному приказчику, а то и лакею, то теперь начал щеголять в белой сатиновой рубахе с косым воротом, выпущенной поверх штанов, перепоясанной кавказским ремнем с накладными серебряными пластинами. И ногти на руках, прежде имевшие неприятный желтый налет от многочисленных самокруток, он привел в божеский вид с помощью перекиси водорода и жесткой волосяной щетки. Плюс к этому взял за правило каждое утро требовать от кухарки кувшин с горячей водой для мытья своей запущенной шевелюры, к которой давно привыкли все его друзья и студенты. И неожиданные изменения Менделеева не остались для них незамеченными.

И что совсем было для них непостижимо, он сразу после окончания лекций спешил к себе на квартиру, вдруг стал покладист и даже добр к самым никудышным студентам на зачетах и экзаменах. Неожиданными изменениями, ни с того ни с сего случившимися вдруг с их любимым профессором, в первую очередь заинтересовались озадаченные сим фактом студенты, вообразив, естественно, согласно своему пониманию, нечто немыслимое. Они даже разбились на отдельные группки и коалиции, каждая из которых имела на то свое воззрение:

— Он явно открыл новый закон, — считали одни,

— Да, закон всемирного тяготения, — поддакивали им единомышленники.

— Его давно открыл Исаак Ньютон, — смеялись им в лицо противники.

— Значит, дополнил его чем-то новым, — не сдавались приспешники научных свершений их шефа.

— А мы слышали, будто нашего химика приструнили в Академии наук, и как раз за его изобретение. Вот он после того и стал шелковым, — доказывали приверженцы властной руки и законопослушания.

— Не может того быть, он бы нашел что им ответить, — стояли на своем участники студенческих беспорядков, — нам то известно, он явно стал членом тайного общества и, чтоб не вызвать подозрения, начал вести себя, как примерный гражданин.

Полиция и в самом деле давно установила за Менделеевым негласный надзор и даже вела особое «Дело» на этот счет, о чем, впрочем, он сам даже не подозревал, как и о студенческих спорах по поводу изменений, произошедших с ним. Вот только никто до поры до времени не догадывался о том, что же заставило его так измениться.

Хотя к трем женщинам, проживающим с ним под одной крышей, это не относилось. Будучи натурами чуткими и внимательными, они просто не могли не заметить произошедшие с Дмитрием Ивановичем изменения как внешние, так и внутренние. Да, он стал мягче в отношениях с близкими, часто смеялся, иногда без особой на то причины, открывал дверь племяннице, пропуская ее вперед, пододвигал дамам стулья в столовой, начал рассказывать последние университетские новости, обсуждать, какие постановки дают в том или ином театре, где и какие выставки открываются. Екатерина Ивановна с дочерью во время подобных его спичей незаметно переглядывались друг с другом, осторожно подмигивали одна другой, в то время как Анна сидела обычно молча, а сразу, закончив трапезу, вставала из-за стола

и уходила на свою половину.

Вот ей показная галантность Менделеева казалась приторной, не шедшей тому образу, что сформировался в ее представлении о нем. Подобные манеры были больше свойственны казачьим офицерам, среди которых она выросла и хорошо знала, как они держатся в быту или на официальных приемах. Ей же, дочери учителя, как, впрочем, и сам Дмитрий Иванович, выросший в учительской семье, были ближе привычки ее круга, где каждый стремился проявить собственную индивидуальность, а вот всевозможные расшаркивания и «слушаюс-с», «прошу-с», воспринимались с кривой усмешкой. И к такому человеку сразу прилипало прозвание шута горохового, с чем он и оставался до преклонных лет.

Ее родной Урюпинск, приютившийся на пологом берегу тихих вод реки Хопер, хотя и слыл у столичных остряков непроглядной глухоманью, но зато в отличие от Петербурга народ там жил открыто, и никто не стремился выставлять напоказ свою ученость или знание языков. Наоборот, придерживались дедовских устоев, как в хозяйстве, так и в родстве, стараясь подсобить один другому в трудные моменты.

Меж тем отец сумел привить ей уважение как к русской народной, так и к европейской культуре и дать знание нескольких языков. Он, хотя и был противник увлечения дочери живописью, но склонялся больше к народной медицине, что, по его мнению, всегда могло ей пригодиться при рождении собственных детей или уходу за близкими. Но получить образование в медицинской академии для женщин было делом немыслимым, в то время как художественная академия принимала наиболее даровитых и талантливых, чем Анна Ивановна и не преминула воспользоваться.

Там же она и познакомилась с Надюшей Капустиной, а вслед за тем и с ее матерью, и братом Федором, ровесником, близким ей по возрасту. Вот только брат подруги не произвел на нее должного впечатления. Она не увидела в нем сложившейся личности, способной к принятию собственных решений. Над ним довлела властная Екатерина Ивановна, словно не замечая, что он давно не ребенок. Федор беспрекословно следовал материнским советам, зато при первой возможности старался улизнуть из дома и где-то пропадал допоздна, чем вызывал каждый раз негодование неусыпной смотрительницы за его нравственностью.

Ему была отведена отдельная небольшая комнатушка, куда можно было попасть лишь через спальню, где разместились все три женщины. Поэтому, пробираясь меж стоящих у стен кроватей, Федор шутливо закрывал рукой глаза, хотя ничто не мешало ему иной раз лицезреть через растопыренные пальцы, как та же Анна переодевалась в пижаму, готовясь ко сну. Видимо, этот факт не остался незамеченным бдительной Екатериной Ивановной, благодаря чему в их комнате появилась китайская ширма с дракончиками и зубчатой крепостной стеной на шелковых занавесях, отгораживающая кровать девушки от чьих-либо любопытных глаз. Сама она не возражала, хотя большого значения тому не придала.

Теперь, когда он заглядывал в гостиную, где вечерами обычно собирались все его домочадцы и рассаживались вокруг пианино, когда Анна садилась к клавишам, она при его появлении переставала на какое-то время играть и делала вид, будто ищет какие-то ноты и даже не подняла головы в сторону вошедшего хозяина квартиры. Это можно было принять за невоспитанность девушки, но Дмитрий Иванович приписал всё ее робости и смущению. И был прав, потому как Аня все предшествующие дни ждала встречи с ним, хотя вместе с тем боялась, ощущая своим девичьим сердцем — это судьба.