Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь
Шрифт:
– Как все изменилось, – сказала я, повернувшись и взглянув на нее.
Стоя посреди комнаты с опущенными руками, она улыбнулась.
– Тебя не было здесь очень долго, – сказала она, и меня кольнуло чувство вины.
Нора пристально смотрела на меня. Я тоже пристально смотрела на нее, и меня удивило то, что я увидела. Я с трудом узнавала ее в этой женщине в черных легинсах, теннисных туфлях и синей майке, прикрытой серой толстовкой с капюшоном. На бледном гладком лице, едва тронутом морщинами, выделялись выразительные и сияющие голубые глаза. Хотя она осталась пепельной блондинкой, и ее волосы по-прежнему стягивались в короткий
– Ты прекрасно выглядишь, Молли, – оценила она. – Но держу пари, что перелет утомил тебя. Хочешь чая со льдом? Или, может, кофе? Кофе уже заваривается.
– Кофе, пожалуйста, – попросила я. – Мне почти не удалось поспать в самолете.
Я последовала за ней на кухню. Обстановка там тоже изменилась, я никогда бы не узнала кухню моего детства. И, честно говоря, испытала облегчение. Мне не хотелось вспоминать былые трапезы за большим столом и кормежку папы в его кресле-коляске. Новая белая мебель гармонировала со светлыми кварцевыми столешницами, а все бытовые приборы поблескивали нержавеющей сталью. Изменилась и сама планировка.
– Ты еще работаешь фармацевтом? – спросила я, глядя, как Нора наливает кофе в кружки.
– В прошлом году вышла на пенсию, – покачав головой, ответила она и, достав из холодильника бутылочку молока, поставила ее на стол. – Я думала, что буду скучать без работы, но теперь у меня появилось так много новых увлечений. Теннис. Йога. Книжный клуб. Зумба. – Она улыбнулась. – И ты не поверишь, Молли, как много времени отнимает дом.
Она жестом предложила мне присаживаться за стол.
В моих воспоминаниях Нора выглядела совершенно по-другому. Я не могла представить ее на теннисном корте или на занятиях йогой. И кто такой Зумба? И вообще в ней появилась какая-то неоспоримая легкость.
– Мне совсем не понравилось, как изменился Моррисон-ридж, – сказала я, садясь за стол.
Наш старый стол был значительно больше этого квадратного столика, но я села на стул, ближайший к выходу в гостиную, на то место, где я обычно сидела, когда жила здесь.
– Должно быть, вид всех этих изменений сразу действительно может вызвать потрясение, – признала Нора. – Но они не кажутся такими уж страшными, когда появляются постепенно. – Она передала мне кружку. – Здесь совсем неплохо, Молли, – заметила Нора, садясь за стол наискосок от меня. – Получились красивые микрорайоны, заполненные привлекательными людьми, которым хочется как можно лучше устроить жизнь своих семей.
Мы поговорили немного об этих переменах, и я спросила ее про тетю Тони с дядей Тревором и про тетю Клаудию с дядей Джимом. Я пыталась вести вежливый светский разговор, но через несколько минут Нора взяла инициативу на себя.
– Молли, нам необходимо серьезно поговорить, – озабоченно произнесла она, завладев моей рукой и взглянув на меня горящими глазами. – Нам необходимо поговорить о вещах, значительно более важных, чем перемены в Моррисон-ридже. Расселл ужасно расстроил меня, сообщив, что рассказал тебе, как все было на самом деле.
– А меня нет, – возразила я, невольно высвобождая свою руку. – Нора, он поступил правильно. Я продолжала сердиться на тебя. И сейчас еще… мне трудно оправиться от… шока, вызванного этим признанием. И от возмущения, – добавила я.
–
– Лучше бы я сразу узнала правду.
– Милая, ты не смогла бы справиться с ней, – возразила она. – Мы поступили бы несправедливо, выложив тебе всю правду. И ожидая, что ты будешь держать все в себе. Ты была слишком наивной, даже для четырнадцати лет. Очень… изнеженной. – Она с тревогой посмотрела на меня. – Я даже сомневаюсь, способна ли ты сейчас пережить это, – неуверенно произнесла она. – Способна?
Я неотрывно смотрела в кружку с кофе, обхватив ее обеими руками.
– Да, – задумчиво ответила я. – По крайней мере я стараюсь.
– Тебе вообще не следовало этого знать, – убежденно произнесла Нора. – Ты была… и, возможно, до сих пор осталась… – она помедлила, ожидая, что я взгляну на нее, и, когда ее ожидания оправдались, закончила: – Совершенно безрассудной.
– Я подумывала сдать тебя полиции, – покачав головой, призналась я. – Только тебя. Я же не знала об остальных. Зачастую я сидела в своей комнате в интернате Вирджинии Дэйр и, отчаянно тоскуя о папе, обвиняла тебя… – Я встряхнула головой. – О да, я обвиняла тебя во всех несчастьях! – воскликнула я. – Но я не смогла решиться. Не смогла набрать номер и сообщить в полицию. При всей моей ненависти, подозреваю, что в каком-то смысле я еще и любила тебя.
– Я понимаю, как ты страдала, – кивнув, заметила она. – Какие мучения ты, должно быть, пережила. – Она глотнула кофе и, тяжело вздохнув, добавила: – Это было ужасно трудно, Молли. – Лицо ее приняло молитвенное выражение, она явно взывала к моему пониманию. – Он умолял. Он ведь не любил просить, но именно в этом деле нуждался в нашей помощи. В итоге он заявил, что если мы не поможем ему, то он перестанет есть и пить. Он говорил совершенно серьезно… а такого рода смерть… смерть от голода и обезвоживания… – Она покачала головой. – Процесс мог оказаться ужасно мучительным и долгим. Это жестоко. Я знала, что не выдержу, видя его мучения. Ты даже представить себе не можешь, до какой степени он исстрадался. Могли ли мы отвернуться от него?
– Одного я не понимаю, – медленно сказала я. – Почему он так отчаянно хотел умереть? Казалось, он никогда не испытывал мучительной боли. Ведь острых болей при рассеянном склерозе вроде бы не бывает.
– О нет, милая, он совершенно измучился, – возразила Нора. – Он просто не показывал этого тебе. Однако невыносимыми для него стали не физические боли. Эти страдания он мог перенести. Терзавшая его боль превосходила любые физические мучения.
– О чем ты говоришь?
Она поежилась, как будто вдруг замерзла, и растерла руками плечи под толстовкой.
– Он чувствовал себя в ловушке собственного тела, – пояснила она, – но упорно скрывал это от тебя. У него уже появились серьезные проблемы со зрением, и, просыпаясь по утрам, он пару часов вообще не мог говорить. Иногда он начинал жутко задыхаться, и эти приступы страшно тревожили его. Пару раз такие приступы случились во время еды, и он жутко испугался такого конца. Смерти от удушья. Он с ужасом думал, какую же еще подлость подкинет ему болезнь. Останется ли у него глотательная способность? Или дар речи? Его ужасала именно эта неизвестность. Он осознавал, что сущность его личности незаметно ускользает и в итоге он превратится в неведомый ему самому сгусток страдания. А ему не хотелось зачахнуть овощем. Он хотел уйти из жизни на своих условиях.