Умершее воспоминание
Шрифт:
— Чьи слова? — спросил я, начиная понемногу смягчаться.
— Да так, — пожал плечами Шмидт, — одного очень умного американца.
— И очень скромного, надо полагать?
Друг засмеялся, и я засмеялся в ответ. Мне не хотелось злиться на него за то, что он начал говорить об Эвелин. Очевидно, ему не с кем поделиться тем, что тяжёлым камнем лежит у него на душе; ему надо выговориться. В конце концов, чтобы чувствовал я, если бы у меня забрали Эвелин?
Какое-то время мы сидели молча. Из прихожей слышался ласковый голос Джеймса,
— Слушай, а помнишь, — снова начал Кендалл, — как мы говорили о ней на вечеринке свободы Джеймса?
— Помню, — вновь насторожившись, ответил я. Сочувствие к другу сразу же куда-то исчезло, и мне больше всего на свете хотелось, чтобы он заткнулся.
— И я тогда сказал, что она только тебя любит. Я, если ты позволишь так выразиться, передал её тебе. Обратно. И вы теперь вместе. — Он поднял на меня глаза и спросил: — Ты помнишь это?
— Да, — сквозь стиснутые зубы отвечал я.
Кендалл засмеялся, очевидно, заметив моё раздражение, и, подвинув ко мне пустой бокал Джеймса, налил мне и себе ещё бренди.
— Я не буду, — в который раз отказался я.
— Ну, не обижай меня. — Налив, немец посмотрел на меня. — Я ведь твой друг, Логги. А ты мне друг?
— Друг…
— Ну и здорово. — Шмидт вздохнул и, внимательно заглянув в мои глаза, сказал: — Тогда отдай мне Эвелин обратно, дружище.
========== Глава 20. “В памяти города — вечно влюблённые” ==========
Увы, разочарование не излечивает от любви.
Амели Нотомб
Негодование, вспыхнувшее внутри, казалось, сдавило мою грудную клетку. Воздуха резко стало не хватать, моё лицо покраснело, и я, с силой вцепившись в край стола, устремил на Кендалла разгневанный взгляд.
— Отдать тебе Эвелин обратно? — переспросил я не своим голосом. — Она, по-твоему, кукла, которую мы можем делить между собой?
— Кукла, — со смехом повторил он, будто вовсе не замечая моего раздражения, — кукла… Ты разве ещё не наигрался, мой друг?
Этот вопрос стал последней каплей. Я понял, что даже лекарства, принятые мной накануне, не смогли уменьшить мой гнев, подавить чувство тревоги. Да это же было невообразимо — думать, что Кендалл может так говорить об Эвелин! Что за нахальство, что за наглость! Как он может?
Ярость дала мне необъяснимую силу, мышцы рук и ног сократились будто произвольно, и я, сам не знаю как, одним прыжком перемахнул через стол и столкнул Кендалла со стула.
— Ты всерьёз говоришь об этом? — сквозь сжатые зубы спросил я, с силой сжимая воротник рубашки Шмидта. Он молча смотрел на меня, и в его бесстыжем взгляде я читал вызов, который только подливал масла в огонь моего гнева. — Отдать тебе Эвелин? Ты серьёзно?! — сердито повторил я свой вопрос и так сжал его воротник, что его лопатки оторвались от пола.
— Всё, что касается Эвелин, для меня очень
— Сам придурок, — сморщив нос, проговорил я и, замахнувшись, ударил Шмидта по лицу.
Удар оказался плохо мною рассчитанным: рука не слушалась, мышцы, будто свело судорогой. У Кендалла изо рта сразу хлынула кровь.
— За что, а? — свирепо сдвинув брови, спросил он и попытался скинуть меня с себя, но я прижал предплечье к его горлу. — Я тебя и пальцем не тронул! — Он выплюнул кровь и прокашлялся. — Что я сделал тебе?
— Что сделал? — Я сильнее сдавил горло немца, и тот судорожно схватил моё предплечье обеими руками. — Ты коснулся в разговоре запрещённой темы, чёрт возьми, ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу, когда ты говоришь об Эвелин!
— Я буду говорить о ней столько, сколько захочу, и ты мне рот не заткнёшь. Никогда!
— Поверить не могу, что пытался убедить себя, будто в тебе есть что-то кроме подлости! Ты подлец, и мне больно думать, что я говорю тебе это после стольких лет дружбы!
— Ну, ты знаешь, что разрушило нашу дружбу, — прохрипел он, с пьяным прищуром глядя на меня.
Эта фраза уколола меня под самое сердце. Давно ли я признался себе, что нашей с Кендаллом дружбе пришёл конец? Не буду спорить, что раньше мы могли повздорить из-за любого пустяка, но когда он признался мне в любви к Эвелин, то я… О, неужели та безумная ночь признаний была камнем, брошенным в хрустальный дом нашей дружбы? Считал ли я его своим другом после той ночи? Да, да, считал… Я и сейчас называю его лучшим другом, но заслуживает ли он этого?..
Внезапное осознание того, что дружба, в которую я до этой минуты продолжал верить, оказалась иллюзорной, сильно подействовало на меня. Такое, очевидно, происходит с людьми, надежды которых в одно мгновение превратились в песок: прежние фигуры слепить из этого песка уже невозможно. Тогда на смену вере приходит бессильное отчаяние. Подобное отчаяние ощутил и я и, думая, что во всём этом виноват только Кендалл, снова ударил его.
— Эвелин здесь ни при чём, — сказал я, с досадой сморщив нос. Шмидт изо всех сил пытался вырваться и ударить меня в ответ, но я с силой прижимал его к полу. — Она не рушила нашу дружбу!
— О, конечно, она ни при чём, — иронично высказался Кендалл и, высвободив одну руку, залепил мне пощёчину. Я, взбесившись, обеими руками сжал его горло; Шмидт начал рваться во все стороны и дрыгать ногами как сумасшедший. — По-твоему, только я и виноват во всём этом! По-твоему, вы с Эвелин жертвы, а я паршивый неудачник, которому крупно не повезло в жизни!
— Вы чё здесь орёте? — спросил влетевший в кухню Джеймс и, увидев нас, удивлённо распахнул глаза. — Логан! Какого чёрта ты творишь!