«Уния» и другие повести
Шрифт:
Что касается нас, то мы берём в качестве проводника рассуждений одного из законодателей и мудрецов, притом старейшего из тех, о которых знаем понаслышке – Зороастра, который был знаменитейшим у мидян, персов и большинства других древних народов Азии, толкователем божественных и большей части других прекрасных вещей. Затем – Эвмопла, который установил у афинян Элевсинские мистерии для бессмертия нашей души, Миноса, бывшего законодателем критян, Ликурга, законодателя лакедемонян, также Ифита и Нуму, из которых первый вместе с тем же Ликургом установил Олимпийские игры в честь величайшего бога Зевса, а второй стал у римлян законодателем многочисленных законов и особенно священнодействий, касающихся богов. Из варваров – индийских брахманов и мидийских магов. Из эллинов среди прочих – куритов, древнейших из сохраняющихся в памяти, которые вознобновили рассуждение о богах второго и третьего порядка и вообще о бессмертии творений и детей Зевса и этой Вселенной, то есть спасли то, что было разрушено у эллинов нечестивыми
Так вот, сходясь между собой по большинству вопросов, касающихся наиболее важных вещей, они все, по видимому, передали наилучшие суждения тем людям, которые являются более разумными. Так и мы присоединимся к рассуждениям наиболее разумных людей всех времен, начиная с древнейших, и не будем вносить новшеств подобно поэтам и софистам, а с помощью разума сделаем точный выбор.
– Прочти рассуждение о судьбе, – прервал Димитрия Плифон. – Ему будет любопытно.
Димитрий кивнул и развернул другой список.
– Так что, все будущие вещи определены и установлены или же есть некоторые из них, которые не определены, но протекают в неопределенности и беспорядке, как придётся? Очевидно, все они определены. Ведь, если что-либо возникающее возникнет не по определению, то оно будет возникшим без причины, и, стало быть, что-то из возникающего будет иметь возникновение без причины; или же причина произведёт его не по определению и не с необходимостью, и будет какая-то причина, не по необходимости и не по определению породившая нечто из того, что она произведёт; ни то, ни другое невозможно. Но гораздо более невозможно, чтобы боги, как утверждают некоторые, меняли мнение относительно решеных ими на будущее вещей и делали нечто иное, противоречащее тому, что они вознамерились исполнить, уступая молитвам или каким-то дарам людей. Ведь невозможно познание совершенно неопределенного. Ведь не будет, пожалуй, истинным решать относительно него, будет ли оно или нет. Поэтому боги и определяют грядущее, они знают предстоящие события не иначе, как будучи их распределителями и виновниками. Поэтому люди, признающие существование богов, но отрицающие их предвидение относительно здешних вещей и судьбу, рискуют к тому же отрицать познание богами этих вещей, в то время как они познают их, ибо лучшие вещи не могут определяться худшими, но и не могут определять их, если сами не являются их причиной; необходимо, чтобы все познающее познавало, будучи объектом соучастия и определения со стороны познаваемого или являясь причиной и источником определения, но познание не может произойти, если у познающего не возникает какая-то связь с познаваемым. Но если всё определено, скажет кто-нибудь, и нет ничего, чтобы не получило необходимости для сущих и возникающих, то уйдут и свобода от людей, и справедливость от богов, так как, с одной стороны, люди, чтобы они не делали, делают это в соответствии с необходимостью, не являясь уже хозяевами самих себя, с другой стороны, боги совсем бы устранились от обязанности наказывать дурных людей, или наказывают не по справедливости, если дурные по необходимости являются дурными. Однако люди являются хозяевами самим себе, не управляясь вообще никем – ни другим человеком, ни самими богами, но имея в самих себе нечто управляющее, некую разумность. А что сама разумность не будет больше управляться никем, этого сказать нельзя. Прежде всего, может показаться, что она следует внешним обстоятельствам. Но неверно думать, что она следует обстоятельствам не по необходимости. Ибо у каждого эта разумность различается по природе и по упражнению: властелинами природы являются боги; упражнения есть замысел упражняющегося, зародившийся у него раньше, у него, у которого невозможно чему бы то ни было родиться, если не внушил бог. Таким образом, люди являются властителями самих себя, поскольку они управляют собой, хотя и управляются властвующими, и будучи в некотором отношении свободными, и не будучи. Ведь если кто-нибудь назовет свободу отрицанием необходимости, то он, пожалуй, будет вынужден назвать необходимость рабством. Рабство же предполагает и господство. А у высшей необходимости, единственной, которая существует по необходимости благодаря самой себе, другое же все благодаря ей, и которую мы называем самим благом и Зевсом, какое будет господство, у которого она будет в рабстве? Ведь само это господство не будет в тоже время рабством. Если же считать зависимостью и возможностью не быть определяемыми соответственно рабство и свободу, то не только никто из людей не будет свободным, но и никакой
– Я во многом следовал Плотину, – сказал Плифон. – Выдающийся был философ. С одной стороны, мистик, взмахом руки успокаивал бушующие толпы. И в то же время педантичный систематизатор разрозненных знаний, не менее значимый, чем Стагирид. Жаль, что задуманный им город философов Платонополь так и не был сооружен. В моей книге есть много полезного – новый календарь, утренние и вечерние молитвы, которые упростят людям общение с богами.
– Ты остаешься в Италии, господин? – спросил я.
– Я возвращаюсь в Мистру, – сказал Плифон. – Среди флорентинцев есть надёжные руки, которым я могу передать Академию. В трудную пору надо быть дома. Если, конечно, ты человек, а не крыса…
Лето от сотворения мира 6947, Покров Пресвятой Богородицы.
Мы в Венеции. Отсюда на катарге до земли хорватов, через окраину сербского царства, турками пока не захваченную, по лесам к Дунаю. Через Дунай переправимся – земля угров, потом лядская. По грязи осенней до города Львова доберёмся, потом до Кракова, что на реке Висле стоит. А там уж Жмудь, там уж Вязьма, Можайск и Москва. Всего от Венеции четыре тысячи двести верст.
– Я ненавижу этот город, – сказал Исидор. – Когда я здесь, мне кажется, что я хожу среди трупов. Именно по приказу этого города крестоносцы двести лет назад разрушили Константинополь. Если бы не тогдашний разгром, сейчас Империя имела бы шанс выстоять против османов. Посмотри на этих коней, – Марк показал на квадригу, украшавшую передние двери храма Марка Евангелиста. Кони были медные, позолоченные и выглядели будто живые, их шеи обвивали змеи. – Эту скульптуру из императорского дворца украли. И мрамор, которым стены собора облицованы, с наших церквей и с наших домов содран. Даже иконы внутри храма наши – греческие, даже мощи святых, всё нечестивыми рыцарями грабителями было в этот город привезено. Здесь на каждом пятачке разбросаны осколки моей истерзанной Родины.
– Я не пойму тебя, Исидор, – сказал я. – На словах ты хулишь латинян, на деле был первым пособником Унии. Что ты на самом деле думаешь?
– Я не знаю, – сказал Исидор. – Я иногда завидую тому мечтательному миру, в котором живёт Гемист Плифон. Философы были веселыми, шумными, Платон был широкоплеч и просторен душой, голодал порой только для того, чтобы побольше вина в брюхе уместилось. Вот так между чашами бросал пригоршней свои мудрости, которые мы теперь пытаемся сохранить как драгоценные каменья. Плифон не ошибается, когда говорит, что с именем Христа в наш мир пришло уныние. Сомневаюсь, что Он этого хотел.
– Не думаю, что у древних так уж всё было безоблачно, – сказал я.
– Не знаю, – повторил Исидор. – Наверное, они чаще смотрели на небо, чем под ноги. Я бы с радостью жил в этом лёгком мире, общаясь только с просвещенными собеседниками и мудрыми женщинами. Я поеду пока в Литовскую Русь, к великому князю Казимиру. Подожду, как в Москве новости примут. Князь ваш Василий не по годам своеволен, мне сидеть в московской темнице да с опустошенными глазницами совсем не по душе.
За день до отплытия меня позвал в харчевню друг мой Афанасий.
– Угощенье я выставляю, – сказал он.
– Что за праздник? – осведомился я. – Какой-нибудь по плифоновскому календарю?
– Попрощаться хочу по-людски, – сказал Афанасий. – Я с купцами в Александрию поплыву, оттуда в Персию, оттуда, куда глаза глядят.
– На то княжеского дозволения не было, – сказал я.
– А я не холоп, – сказал Афанасий, – чтобы дозволение испрашивать. Что мне дома? От отца шорное дело принять, жениться, детей произвести. Скукота, одним словом.
– Не так уже это и скучно, – заметил я. – Меня жена ждёт с сыновьями, извелись, наверное. Да и я тоскую.
– Каждому – своё, – сказал Афанасий. – Я когда из Руси выезжал, не думал, что свет Божий такой огромный и разнообразный. Посмотреть хочу.
– Можно и голову сложить, – сказал я.
– Можно, – ответил Афанасий. – Но я не боюсь.
Я стою на палубе катарги и смотрю на свинцовые воды. Моря, наверное, я больше уже никогда не увижу. Холодный ветер надувает паруса. Я снимаю с шеи нательный крестик и бросаю за борт. На прощание! Если кого обидел ненароком, вы уж простите меня…
Лето от сотворения мира 6970, день святителя Порфирия.
Похоронил жену свою Настасью. Князь наш Василий Тёмный по осени на строптивый Новгород в поход ходил. Город усмирил, разорил, резню страшную устроил. Братья все настасьины, и жены их, и дети, все погибли, никто не спасся. Очень Настасья переживала, иссохла вся, вот и померла.
Девять лет назад пал Царьград. Говорят, султан Мехмед, войдя в Святую Софию, отрубил голову петуху и петух тот, обезглавленный, долго по мозаичным полам бегал, разбрызгивая кровь.
Плифон умер за полгода до падения Царьграда, не дожив немного до ста лет. После его смерти, давний его недруг Георгий Схоларий, ставший при турках патриархом Вселенским Геннадием, приказал трактат «Законы» разыскать и сжечь как книгу еретическую.