«Уния» и другие повести
Шрифт:
Через три года после Вселенского Собора во Флоренции османская пехота в битве при Варне растерзала совместное войско угров и ляхов, как степные волки щенят слепых. Больше Папа Римский никого на войну против турок поднять не смог.
Об Афанасии за все эти годы вестей не было. Верно, сгинул.
Когда я вернулся с Собора домой, князь наш Василий уже Тёмный был. Брат его двоюродный Дмитрий Шемяка обманом в лавре захватил, там ему глаза выколол. Василий выжил, долго с братьями воевал, но Москву себе возвратил.
Князь меня выслушал, осерчал, хотел насильно в монахи постричь. Но потом
Унию с Римской церковью у нас отвергли. Князь назначил митрополитом Иону Рязанского, того, которого когда-то покойный патриарх Иосиф палкой побил за казнокрадство. Так что теперь у нас митрополит свой, русский. Наверное, это хорошо.
Исидор приехал в Москву через год, думаю, по настоянию Папы. Князь Василий на него кандалы надел, самовольно митрополичьего сана лишил, в Чудов монастырь под стражу заключил, судилище над ним устроил. На этом судилище главным обвинителем Аврамий, владыко суздальский, выступил.
– Он меня и голодом морил, и в темницу заточил, изменник проклятый, – кричал Аврамий. – Всё лишь для того, чтобы латинскую веру везде распространить.
На суд и меня позвали, спросили, как дело было.
– Голодом нас всех морили, – сказал я. – Это было указание Папы Римского и банкира Медичи. А Исидор, как раз, и другие архиереи от голодной смерти спасли, одежды свои жидам заложив. Темницей Аврамия Исидор пугал, но никто его туда не заключал, Святой Троицей клянусь.
В общем, помытарили Исидора, но отпустили. Меня же князь за слова мои в защиту Исидора хотел в яме заживо сгноить, да Пресвятая Богородица помогла и ещё то, что у нас переписчиков по пальцам одной руки посчитать можно.
Недавно меня навестил купец ганзейский из Любека. Сказал, что видел в Риме Исидора. Исидор теперь латинский кардинал-епископ, живёт на острове Корфу.
– Велел тебя разыскать, если живой, – сказал купец. – Кланяться велел и передать приглашение в гости. Вот письмо его, если соберёшься, используй как подорожную грамоту.
Мне пятьдесят лет. Сыновья мои уже взрослые, все по воинскому делу служат. Двое – на брянской заставе, один – на тульской.
Мне пятьдесят. Хороший возраст, чтобы начинать жизнь сызнова. Вот как по весне распутица сойдёт, так и двинусь в дальние края…
Жизнь и смерть преподобной Скво
Утром аббатису ошпарили кипятком. Скво сидела в своей келье, облезлая, нервная и кропала стишки. Стихи у неё получались скверные, дрянные, тошнотворные получались стихи, но Скво они нравились. И глухонемой Силин, прислужнице, которую она привезла из родной Шотландии, стишки хозяйки тоже нравились. Силин вообще нравилась человеческая речь, в этом беззвучном разевании рта она находила глубокий, потаённый смысл.
Скво закончила песнь о Катрионе, утопившейся от несчастной любви. Посмотрела задумчиво на гусиное перо и переместила девицу в могилу, где её закопали заживо. В следующем варианте сделаю колдуньей, в этом больше жизненной правды. Силин принесла миску с примочками.
Скво отмахнулась. Само заживёт, если богу будет угодно. Следовало составить донесение герцогу о случившемся происшествии. Жаки совсем обнаглели, подумала Скво, надо попросить проучить чёртовых мужланов.
В
Простонародье хранило память о тех славных временах, когда они лупили заносчивых франков, а король Людовик Тощий сидел в замке Карла Смелого то ли в гостях, то ли в плену.
Скво хорошо помнила тот год, когда по приказу короля граф Бомон-ле-Роже выводил из Франции бригантов. Наёмники остановились в деревне на сутки, дожидаться отставший обоз. К ночи среди пьяного сброда, горланившего почище иерихонской трубы, уже невозможно было разобрать, кто солдат, а кто мирный крестьянин.
Командир отряда капитан Гасси был настороженно учтив и почти не притронулся к ужину, накрытому в кабинете аббатисы.
– Вы уже проследите, матушка, чтобы никто из сестёр не покидал обитель. Хлопотные у меня подчинённые. Я расставил вокруг монастыря мушкетёров, в случае необходимости они отгонят этих…. – он хотел произнести скверное слово, но сдержался.
– Не волнуйтесь, капитан, – сказала Скво. – Я понимаю ту высокую ответственность, которую на вас возложили.
На заре наёмники ушли, источая смрад пропахших кровью и потом доспехов, а ещё через день в лесу нашли рослую фламандку Беатрис, больше похожую на лошадь, чем на монахиню, с перерезанным горлом и очевидными следами насилия. Детородный орган, грубо вырванный, лежал в корзине рядом с трупом.
Бриганты были ни при чём, в этом Скво не сомневалась. «Но разбираться в сегодняшней суматохе никто не станет, – в приватной беседе сказал ей епископ. – Слава Всевышнему, избавились от этой чумы. Будем полагать, сестра Беатрис умерла мученической смертью во имя Отца нашего Иисуса».
Скво посмотрела на опухшую, покрытую волдырями левую руку. Утром она шла к ручейку блаженной Бернадетты. Скво любила это место, тихое, уединённое, среди плакучих ив, склонившихся над медленной водой, её всегда посещали грустные, хорошие, светлые мысли, куда лучше тех стишков, которые она сочиняла на досуге. Проходя через деревню, она увидела на стене одного из домов грубо начертанный, но узнаваемый лик Спасителя, обезображенный по диагонали морковного цвета фаллическим предметом.
Скво подняла с земли камень, чтобы стереть пакость, засучила рукав и в этот момент кто-то с крыши плеснул на неё кипятком. Две вороны, каркая, пролетели в небе.
В донесении герцогу намекну, что если он не примет надлежащие меры, пожалуюсь епископу. Пусть шевелится, старый индюк.
Скво приняла постриг четверть века назад. За год до этого графство Бервикшир, где жила её семья, настигла неведомая болезнь, не похожая по своим признакам ни на чуму, ни на оспу. Коровы становились бешеными, овцы напротив флегматичными и отказывались от пищи. Людей сначала пучило, цвет тела становился синим, язык покрывался коричневым налетом. Потом люди словно высыхали и, будучи скорей скелетами, обтянутыми кожей, умирали.