Уорхол
Шрифт:
Все у него замечательно
1954–1956
Энди не вполне понимал, чего вообще хотел добиться в искусстве. Он был абсолютно расфокусированным. Если забыть про его всепоглощающую творческую жажду создавать что-нибудь и не останавливаться. Было бы легче, определись он хоть немного, но он понятия не имел, что должен был, или мог бы, или обязан был делать. Это было весьма странно.
В 1954 году Энди трижды выставлялся в галерее Loft на Восточной 45-й улице, которую на месте своей мастерской устроил знаменитый график Джек Вольфганг Бек со своим помощником Вито Джалло. Энди, которого с Беком и Джалло познакомил Глак, принял участие в групповой выставке в апреле. Живописец Фэйрфилд Портер пришел на открытие, все с ним были так приветливы и думали, что он напишет им хороший отзыв, а тот накатал язвительную отповедь, клеймя их всех рекламщиками, которые притворяются художниками, и обозвав Loft выставкой рекламы. «Ранние работы Уорхола, выставленные в пору расцвета абстрактного экспрессионизма, предсказуемо вызвали слабый резонанс и привлекли немного сочувствующих, – писал немецкий историк искусства
Энди явно не желал поддерживать конфликт между коммерческим и чистым искусством, поступая так, будто считал, что это ниже его или вообще не касается. Его первая персональная выставка в галерее Loft представляла собой серию скульптур из прокрашенной бумаги с нарисованными на ней фигурками. Арт Элиас считал: «Экспозиция была гениальная, потому что это было такое антиискусство, последний гвоздь в крышку абстрактного экспрессионизма». Но Вито Джалло ею был даже шокирован. Он ждал, что Энди выставит что-то из своих рисунков. Энди прокомментировал, что просто хотел сотворить что-то необычное и повеселиться. «Он никогда ничего не анализировал, – вспоминал Джалло, – можно было только догадаться так или иначе, что он задумал и с какой целью, и сам он никогда всерьез других художников не обсуждал. Я был весьма удивлен, что Энди хочет стать художником, потому что думал, будто он интересовался только коммерческим искусством».
Вторая выставка Энди, посвященная рисованным изображениям танцовщика Джона Батлера, получила краткий обзор в Art News от Барбары Гест, которая написала:
Энди Уорхол продемонстрировал оригинальный стиль рисунка и стремление ограничиться невысоким небосклоном, на который всходят привлекательные и капризные молодые люди индустрии, метящие стать совсем как Трумен Капоте или его персонажи. Его техника оставляет впечатление изнанки негатива.
Пусть его творчество привлекало немного серьезного интереса в арт-кругах, на тот момент Энди являл собой не только величину, но уже своего рода звезду в мире рекламы. Все арт-дирек-тора крупнейших агентств стеклись на открытие.
Вито Джалло:
Хоть он и был застенчивым и порой замкнутым, все хотели пообщаться с ним. А он просто слушал. Всегда так поступал, никаких комментариев не отпускал, сказать ему обычно нечего было, но всем он нравился, друзей у него были целые толпы, потому что он был не как все. К примеру, он никогда не ругался. Мог сказать что-нибудь вроде «Вот те раз!», или «Ух ты!», или «Елки зеленые!», а народу это казалось таким милым, и странным, и забавным, и он всегда выражался как-то неожиданно. Был как невинное дитя, что-то в нем было ребяческое, что других пленяло. Хотели познакомиться и узнать его поближе, а я никогда не мог понять, зачем, потому что он ведь просто стоял посреди всех этих людей, льнувших к нему, и отвешивал то «да», то «нет».
Вскоре после знакомства с Вито Джалло в галерее Loft Энди взял его к себе помощником с 1954 по 1955 год.
Я приехал в Нью-Йорк в 1949 году и, заинтересовавшись искусством году так в 1951-м, приметил эти странные отпечатанные рисунки. Другие художники вечно обсуждали, как ему удалось добиться такого эффекта, и никто толком не понимал, как он это делает. Когда он зашел в галерею и нас познакомил Натан, я подумал: «Надо же, какой он застенчивый юноша, очень застенчивый». И мы сразу приглянулись друг другу. Очень подружились. Я подыскивал себе подработку, а Энди всегда был готов помочь, и рисунки мои ему были по душе, вот он и сказал: «Есть для тебя подработка».
На тот момент у него было много дел сверх плана, и я приходил к нему в квартиру каждое утро и работал над разными проектами. Копировал его рисунки. Когда я освоил блокирование, он рисовал, а я обводил чернилами, потом сворачивал бумагу так, чтобы точно совпадало, и получалось, словно сделал он сам. Нельзя было догадаться, что это кто-то другой, потому что я просто повторял за ним.
Он всегда, абсолютно всегда носил слаксы, белые носки, мокасины и рубашку нараспашку. Я и не помню его с галстуком. На самом деле он всегда говорил мне: «Не понимаю, зачем ты галстук носишь. Не нужно его вообще носить». Но я не помню, чтобы он и неряшливым был, никогда не ходил запачканным в краске.
Вообще в квартире мебели почти не было. Это была квартира-распашонка. В самой последней комнате в конце коридора, где была ванная, находилась спальня, и я заметил, что кроватей не было, только два матраца рядышком на полу.
В остальном квартира была несколько пустынна, исключая его чертежный стол, лайтбокс и черно-белый телевизор, часто включенный. Я наблюдал, что он много работал под телевизор, сидел подогнув ноги с блокнотом на коленях, пока его мать держала ботинок, который он рисовал. А потом она его надевала, а потом и оба напяливала, и они хохотали, потому что в этих ботинках она была очень смешная. И шагу в них сделать не могла, слишком широкая нога была, ходила всегда босиком. Энди очень смеялся.
Я приходил туда часов в десять-одиннадцать и работал до обеда. Он получал заказы без перерыва. Являлся, пожалуй, самым востребованным рекламным художником в то время, получая грандиозно высокую зарплату; сто – сто двадцать пять долларов в неделю считались хорошим заработком для работника в мастерской. Он зарабатывал где-то тридцать пять – пятьдесят тысяч за год. Он даже говорил, что посылает деньги домой, братьям.
Я нравился его маме, и для него имело большое значение, что кто-то мог пообщаться с нею и отлично ладить. Она была ему предана, и казалось, что вся ее жизнь вращается вокруг Энди. Вряд ли у нее много знакомых было. Она беспрестанно предлагала нам бутерброды все время, что мы работали, и никогда не понимала, о чем мы разговаривали. С ней он говорил по-чешски и, по-моему, не слишком ее уважал. Как-то я сказал ему: «Знаешь, твоей маме приходится преодолевать эти пять пролетов, чтобы сходить в А&Р, и подниматься своим ходом по лестнице со всеми покупками. Разве ей не тяжело?» Он ответил: «Ой, нет, ей нравится». Она носилась по комнатам, готовя, чистя и убирая. Он целиком от нее зависел, что всегда меня немного шокировало, но, кажется, ей это действительно доставляло удовольствие.
Энди любил сплетни. Я любил сплетни. У нас всегда был отличный контакт в плане «что,
У него была подружка по имени Валери, а у той парень моряк, и в определенные вечера недели он ходил к ним на уроки, они обучали его сексу. Думаю, он приходил просто понаблюдать и взять что-нибудь на заметку, но, по-моему, это было забавно. Я того парня никогда не встречал, но Энди подтвердил: «Да, раз в неделю они меня зовут и проводят уроки секса».
Он никогда не жаловался на личные дела. Думаю, он радовался жизни, где и чем бы ни занимался. Никогда не заговаривал о чем-либо неприятном. Оборотную сторону мне не показывал. Даже если ему не нравилась чья-либо работа, он всегда хоть что-то хорошее в ней находил. Никогда не обращал внимания на плохое. Для меня он всегда был бодр. Никогда не бывал не в духе, никогда, совсем. Вот почему мне нравилось общаться с ним. Он всегда был доволен всем по жизни. Вот что в нем так освежало. Все у него замечательно.
Вскоре после найма Вито осенью 1954 года Энди по уши втрескался в Чарльза Лисанби. Их отношения продлились почти десять лет.
Чарльз был самым выдающимся человеком из тех, в кого Энди когда-либо влюблялся. Он был невероятно хорош собой: высокий, элегантный, аристократичный, а также шикарный тусовщик, который знал каждого, кто того стоил. Некоторые считали его несколько высокомерным, но Энди только такого и было нужно – преуспевающего. Чарльз вращался в кругах, к которым принадлежал Джеймс Дин, встречался с актрисой Кэрол Бёрнетт и работал с фотографом Сесилом Битоном. Именно с этими людьми Энди хотелось ассоциироваться.
Энди оставил у Чарльза впечатление, будто «любая романтика попросту сбивала его с ног, и он всегда был в поисках любви, но все не находил ее. По-своему я действительно любил Энди за его многочисленные привлекательные черты. Он источал невероятную беззащитность, словно Мэрилин Монро или Джуди Гарленд, и ты чувствовал: „Вот бы защитить его от всех проблем на свете…“ Так думали практически все, кого он встречал, и хотели, чтобы он был счастлив и получил все, о чем мечтает».
На заре их отношений Энди подарил Чарльзу свою фотографию в детстве, на которой, по мнению Лисанби, «он выглядел словно прекрасный певчий Боттичелли, Маленький Принц, дитя другого мира. Он вручил мне ее, потому что в глубине души всегда себя таким видел, и в глубине души он был замечательным человеком. Это я в нем по-настоящему любил. Но у него был кошмарный комплекс неполноценности. Говорил, будто он с другой планеты. Мол, не понимает, как тут оказался. Энди так хотел быть прекрасным, а надевал этот жуткий парик, который ему не шел и вообще выглядел ужасно».
Тысяча девятьсот пятьдесят пятый год выдался для Энди отличным. Ему нравилось жить светской жизнью с Чарльзом. Чарльз водил его на шикарные вечеринки.
Мы оба ни разу больше бокала вина не выпили. Я прохаживался, а Энди сидел в уголочке, не вымолвил и слова. Думали, что он отсталый. Вот уж отсталым он точно не был. И сам не понимал, насколько умен.
Невероятно вдохновляемые друг другом, Энди с Чарльзом «болтали без умолку». Чарльз считал, что Энди «интереснейший персонаж, который мне только встречался, самый странный паренек с оригинальным и уникальным взглядом на все». Как-то Энди вручил Чарльзу телевизор. В другой раз, когда они застряли у витрины, любуясь чучелом попугая, купил и подарил его Чарльзу. Его голубой мечтой было провести с Чарльзом воскресный бранч в Plaza.
Сразу после их знакомства Энди начал предпринимать попытки улучшить свою внешность комплексно и безотлагательно пошел в спортивный зал. Он договорился со своим типографщиком, выпустившим его промо-книжки, вроде «25 котов по имени Сэм и одна голубая кошечка» к Рождеству 1954 года, Сеймуром Берлином, о тренировках в McBurney YMCA три вечера в неделю. «Когда он только пришел, – вспоминал Сеймур, – и отжаться-то не мог, но он очень серьезно занимался, потому что разницу в силе было видно». Сеймур считал, что Энди слишком молод и еще не набрал форму. Никогда не выглядел расслабленным, всегда был каким-то напряженным, когда не тренировался. Потом он стал много рассказывать и поведал Сеймуру о своих приключениях по пути в могущественный мир нью-йоркских знаменитостей, как покупал костюмы по пятьсот долларов, как резал их бритвами или пачкал краской, чтобы привлечь к себе внимание, и посылал подарки Трумену Капоте и Сесилу Битону в надежде, что они захотят с ним встретиться. Сеймур был весь внимание, но он сделал для себя вывод, что в нужде Энди приблизиться к этим людям было что-то глубоко неправильное. «Вечно для Энди важны были не те вещи, – вспоминал он. – Его отношения с деньгами были нездоровыми. Не тратил на то, в чем нуждался, зато изводился в пух и прах на походы куда-нибудь вроде Plaza, просто чтобы иметь возможность говорить, что был там. В каком-то смысле у него было раздвоение личности. С одной стороны, очень, очень расчетливый бизнесмен, с другой стороны, фаталист. Несколько раз мне говорил, что всегда знал, будто умрет рано. Но в период нашего общения тусовки и встречи с известными личностями составляли важную часть его жизни. И он очень огорчался, если они не отвечали на его презенты и письма. Жаловался, что они его используют!»
«Он всегда увлекался знаменитостями, – утверждал Пол Вархола. – Хотел ходить на всякие вечеринки. В смысле, встречает приятеля и заявляет: „А возьми-ка меня с собой на эту вечеринку. Там будет такой-то“. Говорил: „Пусть даже это будет стоить мне денег. Я хочу туда! Хочу заводить знакомства!" И продолжал в том же духе. Дело шло. Это потом ему платили, чтобы попасть на вечеринку».
Понятие славы в пятидесятые, особенно в мире искусства, несколько отличалось от того, во что она впоследствии превратилась.