Уподобляясь животному миру
Шрифт:
Они женятся? Нет, нет. Он не может жениться. Он ведь уже женат.
Я презираю свою распутную форму, прокуренные волосы, размазавшуюся косметику, резинку чулок и себя. Я презираю все, но вынуждена вернуться и отдать ему пиво. Вынуждена отдать ей ее заказ. Вынуждена ждать их. В своем казино.
Глаза наполняются слезами и… черт. Я не стану плакать. Я переборю себя.
Именно так я и собираюсь поступить.
Он не смотрит на меня, когда я ставлю рядом с ней бокал, прямо на автомат Колеса фортуны. Он прикасается ко мне папкой в манильской оберточной
Слегка одержимой.
Раньше ему нравились эти мои черты характера. Потому что они были еле уловимы. Потому что я была еле уловима.
Наверняка она знает, кто я, знает, что я мусор, оставленный на тротуаре в ожидании, когда его уберут. Его песни о любви наверняка о ней. Ее волосы песочного цвета – такого оттенка был бы песок, смешанный с кучей экскрементов и вшивой грязью. Она могла оказаться той мифической пустыней, о которой он грезит.
Я благодарю его за папку, а он взглядом велит мне валить к чертям.
Этот взгляд причиняет боль. Этим взглядом раньше он одаривал людей, которых терпеть не мог. Своего приятеля, который однажды бросил комментарий про меня с сексуальный подтекстом; свою мать; своего начальника. Он смотрел этим взглядом на всех. Всех, кроме меня.
Не знаю, почему, но я всегда считала, что не может ничего вынудить его наградить меня таким взглядом. Я думала, что буду неуязвима, выше, не обращу внимания. Я думала, что он смог бы смотреть на меня с гневом, яростью, жалостью… но только не с тем враждебным отвращением, которое он берег для других.
Как же больно.
Каждый миг моей жизни без него причиняет боль. Слишком сильную.
Я ставлю папку в свой шкафчик и беру десятиминутный перерыв. В комнате для отдыха сидит Джейк, и когда я спрашиваю его, могу ли закурить, он смотрит на меня так, словно на переносице у меня вырос третий глаз.
– Ладно-у, Белла, - говорит он со своим сильным тягучим акцентом. – Но я и подумать не мог, что ты куришь.
– Я не курю.
Дрожащими руками я пытаюсь зажечь эту гребаную сигарету. Руки трясутся мелкой дрожью, тогда как сама я еле стою на подкашивающихся ногах.
Затяжка и кашель.
Почувствуй, как никотин входит в твой кровоток.
Потрясение чуть рассеивается.
– Белла, ты бледная-я-я. Все нормально?
Я делаю еще одну глубокую затяжку, на сей раз не закашлявшись, как дилетантский школьный курильщик, и говорю:
– Да. Охерительно клево.
Какая же я сука.
Мы с Джейком молча курим, расположившись вокруг пластикового стола. Он сгорблен, на его поврежденном глазе - повязка. Это вина Вегаса. Он жестоко обошелся с ним за эти годы. Пятидесятилетний швейцар, выглядящий на все восемьдесят. Я, неподвижно замерев, смотрю, как медленно поднимается к потолку дым. Я знаю, что моя десятиминутка окончена. Знаю, что время подходит к концу. Я должна вернуться в зал. До того,
Я благодарю Джейка, и он протягивает мне жвачку.
– Не за что, чика.
Оставшуюся ночь я провожу, пытаясь не смотреть на них. Но он высокий, а голос его слишком громогласный. Я помню, как на заре наших отношений мы засиживались допоздна. Мы курили травку и трещалио музыке. Без умолку болтали о путешествии во времени и стихах. О философии и политике. Его голос, сильный, громыхал. Именно он подарит ему известность.
Поэтому я слышу его.
Слышу у себя в голове, даже находясь на другом чертовом конце зала. И вижу их. Ее волосы как животное, задавленное на дороге, его – как старый пенс. Ее поза вынужденная, слишком небрежная сутулость. Его – прямая как у солдата. Он всегда возвышается в поле моего зрения.
Они практически не разговаривают. Мне хочется думать, что если бы на ее месте была я, мы бы сидели перед автоматами, но лицом друг к другу. Он махал бы руками, с губ его свисала бы сигарета, пока он забрасывал бы меня своими мыслями. Я бы кивала и пыталась украдкой коснуться его. Всегда.
Даже после восьми совместно прожитых лет. Так бывает, если вы замужем за второй половинкой.
Извечная необходимость касаться друг друга.
Но я поняла, что некоторые отношения не равны. Некоторые отношения не задушевны. Бывают родственные души по привычке. Рабы души. Связанные договором. Пленники.
Он был моим пленником.
Декларация независимости, мать ее.
Они по-прежнему не разговаривают друг с другом, когда заканчивается моя смена.
Я блаженно стаскиваю с себя костюм и запихиваю его в шкафчик. Глазею на папку и рассуждаю, не оставить ли ее здесь. Подумываю, не завалить ли ее вещами. Как ланч, о котором я вполне могу забыть на несколько недель. Или дать ей состариться и намокнуть у меня в сумке, испачкать свежую папку и покончив со всей таящейся в ней правовой силой.
Да пошел ты и та хиппи, которую ты подцепил на дороге.
Но я не осуществляю задуманное.
Я забираю папку домой.
Бросаю ее на обеденный стол и смотрю на нее. Погруженная в свои мысли.
Я не могу преследовать его через Фейсбук. Я знаю, где он находится и чем занимается. Знаю, о чем загруженные им песни. Они все. Все. Не про меня.
Я понятия не имею, что с собой делать.
Потому открываю папку в поисках его почерка.
Его почерка, маленькой, крошечной частички его души, которой я пока могу… коснуться.
И вот она. Рядом с крестиком. Под моим именем. Под глупой фамилией по мужу, с которой теперь я вынуждена буду распрощаться. Вынуждена буду снова стать Свон… чего чертовски не хочу.
Но здесь нет его имени.
Признай, что ты солгала.
Что за хрень?
Откуда он знает?
Да и как мог узнать?
Сейчас? После стольких лет?
Я переворачиваю страницу, где он должен был поставить свою подпись под Декларацией независимости.
Признай, и я подпишу.
Сукин сын.