Урановый рудник
Шрифт:
Словом, Лиса следовало поднимать и, покуда не стемнело, гнать в лагерь. Однако Шелест в данный момент не мог этого, сделать из-за какой-то странной неловкости, почти что робости, которую вдруг начал испытывать в отношении своего не совсем живого напарника. Рассказав о том, как умер и воскрес, Лис будто сделал ему какое-то великое одолжение, за которое Шелесту предстояло долго расплачиваться.
Лис, казалось, понимал, что чувствует Шелест, и пользовался этим на всю катушку. Пока суд да дело, он стащил с себя второй сапог, повесил обе портянки на ветки ближайшего куста, свернул еще одну самокрутку, закурил и улегся на спину, пуская дым в небо, которое уже начало понемногу наливаться предвечерней сумеречной синевой. Выпускаемые им струйки дыма становились все слабее и реже,
В связи с этим Шелест ощутил настоятельную потребность заговорить на какую-нибудь отвлеченную тему, чтобы, во-первых, не дать Лису задремать, а во-вторых, сгладить впечатление от его рассказа, вернуть их отношения в привычную, накатанную колею. А уж потом, когда все станет на свои места и пойдет заведенным порядком, можно будет как-нибудь намекнуть, что пора закруглять привал. Лису, может, торопиться и некуда, а вот Шелеста в лагере дожидается Синица, с которой они еще вчера договорились встретиться около старого локомотива.
Синица вспомнилась Шелесту очень кстати: он придумал, о чем спросить Лиса.
— Слышь-ка, Лис, — позвал он.
— Ну, чего тебе еще? — лениво отозвался воскресший. Глаза у него уже были закрыты, прилипшая к губе самокрутка погасла, а голос звучал сонно, еле-еле.
— А вот говорят, — начал Шелест, — что в Сплавном, да и вообще по свету, люди по-другому живут, не как мы. Говорят, у каждого мужика всего по одной жене, и на всех, главное, хватает…
Лис слегка приподнял голову, открыл один глаз и с любопытством поглядел на Шелеста из-под локтя.
— Ну, — утвердительно, с оттенком легкого недоумения сказал он. — Хватает. У нас, в России, баб вообще больше, чем мужиков. И что с того? Ты, Шелест, радуйся, что у нас не так, как везде. Кому это надо — одна баба на всю жизнь?
— А чего? — удивился Шелест. Он представил себе Синицу и опять подумал, что одна жена, которую ни с кем не надо делить, не так уж плохо. Пожалуй, даже хорошо. Очень хорошо! — Чем плохо-то?
— Да как же! — Лис оживился настолько, что даже сел, подобрав под себя босые ноги, и, чиркнув зажигалкой, снова раскурил свою вонючую самокрутку. — Вот ты сам подумай, дурень, каково тебе придется, если достанется какая-нибудь ведьма вроде нашей Паучихи. По молодости сдуру свяжешься, а потом всю жизнь с ней мыкайся! И жизни никакой, и избавиться от нее нельзя, не положено. Хорошо это по-твоему? То ли дело у нас! Бери любую в свой черед, делай с ней что хочешь, а она тебе слова поперек не скажет, потому что права такого не имеет — мужику перечить. Мне, браток, от одной этой мысли хорошо делается. А то придумали, понимаешь, равноправие, как будто баба — человек… Да я на Кончара век молиться буду за одно то, что он это равноправие к чертям собачьим упразднил! Я, чтоб ты знал, когда мой черед наступает, иногда специально Паучиху себе беру. Это она на кухне ведьма с поварешкой, а у меня на шконке тихая да ласковая, слова худого не скажет. А почему? Во-первых, права такого не имеет — вякать, когда мужик свое мужское дело делает. А во-вторых, я ей, ведьме, пасть затыкаю… Чем затыкаю-то, смекаешь? А?
— Тьфу на тебя, балабол, — немного смутившись и оттого нарочито грубо сказал Шелест.
Лис загоготал, моментально придя в прекрасное расположение духа.
— А чего? — азартно посасывая самокрутку, спросил он. — Не веришь? Эх ты тютя! Ты попробуй как-нибудь, не пожалеешь, век воли не видать! Паучиха — она, брат, такие фокусы знает, что тебе и не снились! Правда, — добавил он после непродолжительной паузы, — со временем все надоедает, даже это дело и даже с разными бабами. Эх, маловато их у нас все-таки! И новые медленно растут, не дождешься прямо… Сколько там Синице до срока осталось — месяц, два?
— Два с половиной, — заметно помрачнев, уточнил Шелест.
— Ишь ты, с половиной… — недовольно проворчал Лис. — Вот я и говорю: не дождешься! Придумал Кончар заморочку на наши головы — срок какой-то… Эх,
— Двигаться надо, — старательно пряча глаза, сдавленным голосом произнес Шелест. — Вечереет уже, засиделись мы с тобой.
— И то правда, — неожиданно легко согласился Лис и, ввинтив окурок в мягкую землю, потянулся за портянками. — Того и гляди, к ужину не поспеем. А в нашей семейке едалом щелкать нельзя, не то в два счета с голодухи ноги протянешь.
— Будто тебе впервой, — сказал Шелест, вставая, и на мгновение замер в неудобной позе, сообразив, что уже говорил эти самые слова совсем недавно, каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут назад.
Двадцать минут! А казалось, что с тех пор прошло полжизни. Что-то изменилось за эти двадцать минут, изменилось круто и бесповоротно; что именно изменилось, Шелест еще не знал, но ощущал изменение так же, как птицы и насекомые ощущают предстоящую перемену погоды.
Лис кое-как намотал портянки, обулся и помог Шелесту взвалить на спину тяжелую коробку рации — сам помог, без просьб и понуканий. Все-таки напарник он был неплохой, даром что из воскресших. Навесив на себя оружие, они размеренной походкой бывалых лесовиков двинулись к лагерю, понемногу ускоряя шаг, чтобы и впрямь ненароком не опоздать к ужину.
Глава 12
Иван Данилович Петров, лейтенант милиции, участковый инспектор поселка Сплавное, постепенно осознал, что уже не спит. Сознание возвращалось к нему медленно, по чуть-чуть — так во избежание кессонной болезни поднимаются с большой глубины водолазы. Процесс был знакомый, изученный до мельчайших подробностей, и как раз привычность этого процесса помогла Петрову сообразить, что он опять надрался до розовых чертей и, что называется, выпал в осадок.
Под щекой ощущалось что-то жесткое и гладкое, вокруг было темно, как в угольной яме безлунной ночью, в ушах отдавался какой-то глухой, размеренный стук, похожий на звук работающего механизма для забивания свай. «Куда это меня занесло?» — с вялым неудовольствием подумал Петров.
Вопрос был не праздный, поскольку по пьяному делу Петрова могло занести в самые неожиданные места. Ему случалось просыпаться средь бела дня в луже прямо посреди «Бродвея» на глазах у многочисленных зевак, в чужих огородах и банях, в лесу и даже в свином стойле, в обнимку с ошалевшим Могиканином. Всякий раз, оказываясь в таком, мягко говоря, неловком положении, Иван Данилович страстно мечтал о том дне, когда все-таки хватит лишку и, погрузившись в пьяное беспамятство, больше уже не проснется. Ведь бывают же алкогольные отравления, это же медицинский факт! И смертельная доза алкоголя тоже, между прочим, не поэтическая метафора, а медицинский термин. Американские врачи, например, считают четыреста граммов водки абсолютно — слышите, абсолютно! — смертельной дозой. Ха, четыреста граммов! А пять раз по четыреста вы не хотели? И хоть бы что, только просыпаться потом и срамно, и тяжко… Вот после этого и спрашивается: есть на свете хоть какая-то справедливость или ее вовсе нет? Какой-то мордатый, всем довольный американец, у которого в жизни никаких проблем, кроме ожирения, берет, скажем, пузырь своего хваленого американского виски или там джина — просто так берет, чтобы вечерок скоротать, и, даже не допив этот пузырь до дна, отбрасывает копыта с диагнозом «алкогольное отравление». А лейтенант доблестной российской милиции Петров чуть ли не ведрами хлещет все, что горит, от подозрительного, неизвестно из чего сваренного самогона до технического спирта, страстно мечтая однажды все-таки допиться до летального исхода, и ему хоть бы хны!
В очередной раз придя к выводу, что никакой справедливости на свете не существует, Иван Данилович вернулся мыслями к вопросу о том, куда его занесла нелегкая на этот раз. Вокруг по-прежнему стоял беспросветный мрак, но за то время, что лейтенант предавался размышлениям на медицинские темы, его затуманенное алкогольными парами сознание успело подняться из пучин пьяного бреда немного ближе к поверхности, и до Петрова мало-помалу начало доходить, что для того, чтобы что-нибудь увидеть, надо как минимум открыть глаза.