Урановый рудник
Шрифт:
— Сейчас идти? — деловито осведомился Свист.
— Ну, а то когда же? Я ж тебе толкую, дело срочное, а он, как услыхал, что свободен, будто с цепи сорвался — трах-бах, и ваших нет! Скорей надо, пока он далеко не ушел.
Свист кивнул и молча, все с той же неправдоподобной деловитостью потащил через голову ремень автомата. Снова негромко щелкнула застежка деревянной кобуры, снова в ладони у стоявшего возле двери человека возник тяжелый «стечкин», и снова лязгнул, досылая в ствол патрон, передернутый недрогнувшей рукой затвор.
«А что, — промелькнула в голове у отца Михаила шальная мысль, — пускай! Еще одним душегубом
Пистолет плавно поднялся, коснувшись дулом загорелого виска, лежавший на спусковом крючке палец напрягся, взведенный курок чуть сдвинулся с места, и тут отец Михаил не выдержал.
— Стой! — гаркнул он во всю силу своих легких, позабыв о том, что должен притворяться больным и немощным.
— Стой, — посмеиваясь, сказал Кончар, и палец на спусковом крючке расслабился.
Свист опять вопросительно уставился на хозяина, все еще держа пистолет у виска.
— Ладно, — сказал Кончар, — я передумал. Пускай Хромой гуляет, не такое уж спешное, если разобраться, у меня к нему дело. Иди, Свист, подожди меня снаружи. Да падаль прибери!
Свист спокойно поставил пистолет на предохранитель и убрал его в кобуру. Затем забросил за спину оба автомата, Хромого и свой, взял труп под мышки, выволок его в коридор и закрыл за собой дверь.
— Вот так-то, борода, — негромко сказал Кончар. — Что ты теперь скажешь? Молчишь? Ну, молчи, молчи. Слово — серебро, молчание — золото… Время на размышления у тебя есть, но учти, его осталось немного. Не так ты слаб, как притворяешься. Про яму не забывай, а главное — думай! Я тебя, солдат, убивать не хочу, таких, как ты, — один на миллион. А за Свиста тебе спасибо, он мне еще пригодится.
С этими словами Кончар встал и, перешагнув кровавую лужу у двери, вышел из камеры. Отец Михаил остался в одиночестве осмысливать увиденное. Батюшка пребывал в тягостном недоумении, ибо разговор, которого он так ждал, ничего не прояснил, а, напротив, еще больше все запутал.
От места, где они стояли в дозоре, до лагеря было рукой подать — верст семь или восемь. В одиночку Шелест отмахал бы это расстояние за какой-нибудь час, от силы за полтора — это если идти не торопясь, ко всему присматриваясь и все примечая. Однако шел он не один, а с Лисом, а Лис, не пройдя и трех километров, начал пыхтеть, сипеть и канючить, что пора бы уже и остановиться — передохнуть, перекурить и перемотать сбившиеся портянки. Портянки у Лиса вечно сбивались и натирали ноги, и вечно он их перематывал — старательно, подолгу, как будто это было невесть какое сложное дело. Шелест давно уже начал подозревать, что портянки — это всего лишь предлог для очередного привала. Как все воскресшие, Лис не отличался богатырским здоровьем, и ходок из него был неважный — опять же, как из всех воскресших.
Шелест воскресшим не был. Ему шел семнадцатый год, и был он, как все молодые, отменным охотником, разведчиком и следопытом. К воскресшим он относился с должным уважением, однако чем старше становился, тем больше понимал, что толку от них, живущих по второму разу, с каждым годом все меньше. Молодым они в подметки не годились, и единственное, что они по-настоящему умели, это драть глотки и махать руками вокруг ямы, где Кончар на потеху им драл очередного чужака, а то и какого-нибудь ослушника из своих, лагерных.
Шелест легко шагал по укатанной дороге вдоль насыпи
— Да стой ты, падло! — прохрипел сзади Лис. Оглянувшись, Шелест увидел, что напарник заметно прихрамывает — видно, и впрямь ухитрился стереть пятку. — Стой, говорю, сука! Хочешь, чтобы я прямо тут, на дороге, коньки отбросил?
— Будто тебе впервой, — сказал Шелест, останавливаясь.
Как только движение прекратилось, Лис сразу подобрел — похоже, идти ему действительно было невмоготу. Выглядел он лет на пятьдесят, а сколько ему, воскресшему, было на самом деле — поди угадай!
— Так что ж, что не впервой? — пожав плечами, сказал он миролюбиво. — Не впервой — оно, братан, тоже несладко. Присядем-ка, мне портянку перемотать надо, опять, падло, сбилась в сучий хвост…
Пожав, в свою очередь, плечами, Шелест скинул со спины рацию и аккуратно, чтобы ненароком не повредить, поставил ее на мягкую подушку седого мха у подножия старого кедра на обочине. Лис, хромая, сошел с дороги и со стоном уселся прямо там, где стоял, положив автомат сбоку от себя. Шелест стащил с шеи брезентовый ремень «драгуновки», аккуратно прислонил винтовку к дереву и тоже присел. Он ни капельки не устал, однако впитанная с молоком матери привычка в полной мере использовать каждую минуту привала брала свое. Раз привал, значит, надо расположиться как можно удобнее, полностью расслабиться и дать мышцам хорошенько отдохнуть. Вообще-то, привал — дело хорошее, особенно если спешить некуда. Можно перекинуться с напарником словечком — на привале дыхание беречь ни к чему, а язык, он хоть и мышца, но в процессе ходьбы не участвует, так что пусть работает, не жалко…
Лис тем временем, задрав правую ногу к небу, чуть ли не в самый зенит, уже стаскивал с нее пыльный кирзовый сапог. Из сапога вывалилась грязная, перепревшая портянка, действительно свернутая в тугой, сто раз перекрученный жгут. Под портянкой обнаружилась грязная Лисова пятка, украшенная здоровенным, готовым вот-вот лопнуть волдырем. «Недотыкомка, — презрительно подумал Шелест, глядя на эту пятку. — Одно слово — покойник».
— Слышь, Лис, — сказал он лениво, как бы невзначай, от нечего делать. — А расскажи, как ты впервой-то помер?
Вообще-то, задавать воскресшим такие вопросы не полагалось. Тема была не то чтобы совсем уж запретная, но подобные разговоры в лагере не приветствовались, да и воскресшие, когда их все-таки об этом спрашивали, так или иначе уклонялись от прямого ответа — кто отмалчивался, кто отшучивался, кто просто огрызался, а кто и принимался плести явные небылицы. Поэтому правдивого ответа Шелест не ждал, да и вопрос свой он задал просто так, наудачу. Это была своеобразная разновидность шутки, вроде как спросить у бабы, с кем ей интереснее пойти в кусты — с Кончаром или с Хромым?