Усобица триумвирата
Шрифт:
– Мам, когда Глеб вернётся? – недовольно стукая деревянной лошадкой, спросил Рома. Ему было неинтересно с младшими, он всегда тянулся к старшему брату и предпочитал игры с ним.
– С птичьими стаями, мой хороший. Как птицы к нам вернутся, так и они с отцом.
– А когда это будет? Скоро?
– Роман, ну что ты пристал к матери? Она же тебе ответила! – осадила его боярыня. Тот нахмурился и, надувшись, продолжил цокать конём по полу. – Уж скоро и этого из детской выселять, а, княгинюшка?
– Отец вернётся, сам решит, - отрезала Лика и подсела к Вышеславе, потрогав её ручки – не замёрзли? Нет, кажется, она зря запаниковала, что печь стынет. Но лучше пусть будет немного жарче, чем студить детей. Ребёнок в её животе на днях первый раз пошевелился – вот уж кому точно зима
Несмотря на отсутствие князя и гостей – по сугробам ни одного путника не дождёшься, даже торговля замерла, - трапезы у них проходили весело. Киликия настояла, чтобы Алов приводил к столу свою семью. Бояре сначала приняли Илдекен – бывшую печенежскую рабыню – в штыки, молчаливым бунтом выказывали неприятие, не смотрели в её сторону, морщились. Говорить с ней и не требовалось – она сама едва ли произносила слово даже в кругу семьи, хлопотливая, безмолвная и безграмотная, из-за чего отчётливо понимала своё место и никуда не совалась, но и терпеть её присутствие было им в тяготу, так тряслись над благородством своей северянской крови. Хотя это касалось скорее стариков и мужей, приблизившихся к сединам; дети и внуки их вырастали среди печенегов, пришедших сюда ещё с князем Мстиславом тридцать лет назад, и частью тут осевших. Многие после его смерти отчалили в сторону Тмутаракани, но не все, и Алов был не единственный в округе, женатый на дочери кочевника. Именно его суровый, медвежий взгляд норманна вынуждал бояр мириться с чем бы то ни было, тем более неподалёку от отца всегда находился и юный, но уже хорошо владеющий мечом Скагул.
Лика недолюбливала бездеятельное и ленивое боярство, что черниговское, что киевское. Оно не занималось военным ремеслом, презирало духовенство, не считало за людей торговцев, эксплуатировало холопов и ремесленников, за чей счёт жило. И при этом редко когда поддерживало князей, защищающих их же, бояр, дома, их угодья, их земли. Наоборот, самые родовитые бояре вечно пытались показать, что имеют какой-то больший вес, что к ним надо прислушиваться, им надо уступать лучшие места, что князья чуть ли не в их услужении. Всё это напоминало и придворную паутину Константинополя, где сотни вельможных бездельников, жирных нахлебников тянули на себя одеяло, жаждали славы, власти, возвышения, манипулировали императором, угрожая ему заговорами и покушениями. Но там, в Константинополе, Лика была лишь дочерью купца, и не имела отношения к интригам и бестиарию тщеславной охлос, прикидывающейся аристес[1].
Тем не менее, княгиня постепенно завоевала симпатии многих женщин. Жена Севого Мария, после появления Яна Вышатича с женой Марией, ставшая прозываться Старшей, чтобы в кругу своих не путаться, буквально боготворила Киликию за её ум, сноровку, жизнерадостность. Она вдохновила и несколько других боярынь на такое же отношение, а когда одна стала злословить о княгине, немедленно о том доложила. Лика не любила сплетни и разговоры за спиной, поэтому созвала всех, кто присутствовал при дурных словах о ней, и спросила с распустившей язык, чем ей не угодила? Женщина растерялась, покраснела, и чуть не проглотила то, чем молола ещё недавно без раздумий и остановок. Не знавшая, для чего её позвали, она ощутила горький стыд под взорами присутствующих, а те, так же не предупреждённые, немедленно встали на сторону княгини, открестившись от распускания слухов.
– Если я не мила тебе, - сказала Лика боярыне, - я тебя не неволю тратить на меня время и делить со мною стол. Только в глаза говори, чем обидела?
Мявшаяся, жавшаяся и кое-как совладавшая с собой, боярыня Феодора еле слышно произнесла:
– Прости, княгиня, бес попутал! При дочери
– Так что же, выходит, это я язык излишне распускаю? – улыбнулась Киликия, не отводя взгляда от женщины. Та задёргала головой, как будто бы отрицая, но очень уж нервно и угодливо.
– Нет, нет, княгиня! Просто дочь моя…
– Рано её ещё приглашать в нашу женскую? Или тебе и самой, всё-таки, неприятно было слышать то, что я говорю?
Феодора замолкла. Сказать, что дочери не место в женской – это лишить ту нахождения среди нарочитых, а вернётся ли оно потом, неизвестно. Кому хочется потерять свой угол у княжеского стола? Сказать, что самой неприятно – опять княгиню обидеть.
– Я поняла тебя, Феодора, - вздохнула Лика, хоть та ничего так и не произнесла, - я воспитана так, а ты – иначе. Это не повод нам с тобой ругаться и оговаривать друг друга. Дочь свою ты воспитываешь так, как считаешь нужным, и я при ней больше не скажу недозволенного. На том и забудем об этом, но коли повторится за моей спиной злой наговор – не спущу этого.
Боярыня едва не рухнула ей в ноги с благодарностями. Конфликт был исчерпан, а о Киликии утвердилось мнение, как о доброй и мудрой хозяйке, так что каждая женщина стала приходить к ней за советом или делиться чем-то, не таясь и не умалчивая. Жаловались на мужей, не знали, как образумить детей, как поступить с челядинкой или имуществом. Впрочем, и челядь относили в основном к нему же, от чего Киликия пыталась переучать, объясняя, что раз уж приняли христианство, то по-христиански должны и всех людей считать равными. Каждый человек – живая душа, беден он или богат, безроден или знатен. Боярыни делали вид, что понимают и принимают, кивали, но спустя несколько дней вновь кричали на прислужниц, могли замахнуться на них рукой или вовсе не обращать на них внимание, как на безмолвную скотину. После замечаний Лики вздрагивали, крестились и спешили на службу в церковь, молясь о том, чтоб Господь послал им христианской добродетели. Уставая от невежества, непонимания, алчности, гордыни, зависти и злобности многих, кем приходилось себя окружат помимо приближённых по сердцу, добрых и верных людей, вроде Марии Старшей, Алова и его семьи, Киликия добиралась до супружеской кровати, захватывая с собой дочку, обнимала её и засыпала, мечтая поскорее дождаться весны.
Дети же от выпавшего снега были в восторге. Когда метель улеглась, улицы и дворы оживились. Пахотные работы забылись до следующего года, дел у народа поубавилось, и молодые бегали играть в снежки, съезжать с ледяных горок на салазках, катать друг друга на санках. Лика эти развлечения тоже любила и, не глядя на то, что княгиня и в положении, с удовольствием садилась в сани, чтобы промчаться немного на морозном ветру, слушая смех сыновей и дочери. Как она только жила в Царьграде без снега? Это настоящее чудо, не сравнимое ни с чем. Замёрзшие реки превращаются в дороги, и по ним вновь оживает движение. Запряжённые лошади издали позвякивают колокольцами, и этот звон сразу всех бодрит и заставляет оживляться – кто-то едет! Странники ли, гости, с новостями или без. Засыпанные снегом крыши теремов дымят из труб белым дымом, и порой кажется, что это пурга поднимается к небу, что снежинки столбом летят снизу вверх, а не наоборот.
Перед рождественским постом все постарались как следует наесться скоромного, употребляя мяса и мёды больше обычного. За столами сделалось тоскливее – сушеные ягоды, соленья да рыба по особым дням, и это было ещё одним поводом не сидеть дома, а гулять, разметывая сугробы, протаптывая в них тропинки, возводя снежные крепости. С нагулянным аппетитом лучше и вкуснее шла самая однообразная пища.
Княжеский двор до темна резвился за городским частоколом, там, где к Стрижени налили высокую ледяную горку. На выставленных скамьях сидели старые бояре – старухи боярыни предпочитали сидеть в тёплых теремах – меж скамьями горели костры, над которыми, в походных котлах, грелись отвары из трав и кореньев, разливавшиеся в кубки и подносившиеся к подмёрзшим губам и проголодавшимся ртам. Ребятня, как стая воробьёв, с шумом и гамом без устали носилась туда-сюда.