Утренний бриз
Шрифт:
На пороге Баляев обернулся к хозяйке:
— Твой пусть хоронится, пока я не скажу. Что-то не по сердцу мне собрание нынче.
— Ох, господи, боже мой, — вздохнула женщина и, кажется, заплакала. Баляев захлопнул дверь, поторопил:
— Айда… аллюром… Мне очень даже интересно послушать, что там гады петь будут.
— Что у вас здесь происходит? — слукавил Каморный, стараясь вызвать Баляева на разговор. — До нас дошли слухи, что тут у вас Советская власть была…
— Была да сплыла, — угрюмо отозвался Баляев. — Проспали мы Советскую власть. Свою, настоящую. Теперь вот
— Расскажи толком, — попросил Каморный.
— А тебе какой интерес? — хмуро посмотрел Баляев на спутника из-под своих лохматых бровей и с пренебрежением и насмешкой добавил: — Ты же от нас откололся! В лакеи к купчишке подался! Выгодно, поди, чукчей темных обманывать? Не ожидал я от тебя, Давидка, такого крену.
— Не лайся, — миролюбиво сказал Каморный. — Кто я в самом деле, потом узнаешь, а ты мне сейчас все выкладывай, что тут свершилось.
— Больно тут, — гигант ударил себя по груди, — когда все вспомнишь. Было дело так…
Точно и немногословно Баляев рассказал Каморному обо всем, что произошло в Ново-Мариинске. Так мог говорить лишь человек, много и часто думавший об этом. Нового Каморный узнал мало. Больше всего его заинтересовал уцелевший член ревкома. Он спросил:
— Как его фамилия? Где же он живет?
— Клещин. Иван Васильевич. А живет он в той халупе, где ты меня ожидал!
Каморный опешил и рассердился на Баляева. Так подвести его! Быть может, — за домом Клещина следят? И почему он уцелел, почему его не трогает контрреволюционный Совет, когда другие члены ревкома расстреляны? Может, это предатель? Давид не удержался и выложил все Баляеву. Тот снова сплюнул:
— Ни хрена ты не понимаешь, Давидка! Клещина бережет сам Бирич, а почему — я тебе потом растолкую. Тут не место.
Они подходили к дому Тренева, около которого собралась большая толпа. Тут были почти все жители Ново-Мариинска, охотники и оленеводы, приехавшие на пост обменять пушнину на товары и боеприпасы, большинство шахтеров. Толпа гудела. Серый день лил унылый свет на сбившихся людей. Они топтались на снегу, переговаривались, ругались, недовольные тем, что была прервана торговля и гульба. По приказу Совета склады и кабаки на время собрания были закрыты. Каморный шел следом за Баляевым, который легко прокладывал себе дорогу в гуще людей, отводя их могучей рукой. Гаврилович пробирался к шахтерам. Они стояли все вместе, хмурые и молчаливые. Баляев и Каморный оказались около них. Шахтеры угрюмо-вопросительно посмотрели на Давида. Баляев жестом успокоил их, показав, что Каморный свой.
Каморный заметил, что по толпе прошло движение, и шум стих. На крыльце дома Тренева появилось несколько человек. Каморный узнал Бирича и Тренева, который держался позади всех. Рядом с Биричем стояли Рыбин и Чумаков, но они не были Каморному знакомы. Баляев проворчал:
— Явление Христа народу!
Толпа настороженно смотрела на стоявших на крыльце людей. Молчание затягивалось. Бирич сердито шепнул Рыбину.
— Начинайте!
Рыбин нервничал. Больших усилий стоило ему сдерживать дрожь, которая так и подламывала колени. Рыбин вгляделся в отчужденные лица людей, стоявших у самого крыльца,
— Граждане, товарищи! — эти слова одиноко пролетели над толпой и замерли где-то вдали. Люди их не приняли. Толпа как будто оделась в невидимую броню. Рыбин смутился, беспомощно оглянулся на Бирича. Худое лицо председателя Совета подергивалось нервным тиком. Черные глаза умоляюще смотрели на коммерсанта. Бирич грозно нахмурился, и Рыбин торопливо, почти с отчаянием произнес:
— Граждане! Товарищи!
— Слышали уже, что мы граждане и товарищи! — крикнул кто-то в толпе. — Зачем позвали?
Рыбин замялся. У него не хватило решимости сказать самое главное. Павел Георгиевич зло шепнул за его спиной:
— Не будьте тряпкой! Если провалите, то…
Рыбин, напрягая голос, выдавил:
— Совет пригласил вас сюда для того, чтобы узаконить все свои действия…
Рыбин, торопясь, в панике сократил свою речь, которая так тщательно была приготовлена Биричем, Треневым и Чумаковым. Даже Пчелинцев внес свои поправки. Рыбина накануне вызвал Бирич и заставил наизусть вызубрить текст. Перед выходом на крыльцо Павел Георгиевич проверил Рыбина. Все было в порядке. А сейчас Рыбин скомкал всю речь и бьет прямо в лоб:
— До сих пор не оформлено товарищами и гражданами Анадыря единогласное решение об уничтожении бандитов, возглавляемых Мандриковым!
В толпе зашумели сердито, неодобрительно. Кто-то выкрикнул:
— Чего же вам от нас надо?
Толпа притихла, ожидая ответа. Рыбин торопливо достал из кармана лист бумаги, дрожащими руками развернул его, и уставившись поверх толпы, увидел Струкова, который вел к месту собрания своих милиционеров. Они были вооружены винтовками. Приход их остался незамеченным. Все ждали, Что дальше сообщит Рыбин. Струков взмахом руки приказал милиционерам выстроиться в одну шеренгу и остановиться. Теперь толпа была как бы под охраной, а вернее, под арестом. Это придало Рыбину больше уверенности, и он сказал:
— Совет предлагает вам, граждане и товарищи, вот эту декларацию.
Рыбин поднес бумагу к глазам, почти закрыв ею лицо от собравшихся, и начал громко читать:
«Декларация трудящихся Анадырского уезда…»
С огромным напряжением слушали люди Рыбина, и с каждой новой фразой росло их удивление. В декларации было много такого, что сбивало людей с толку. Частная торговля объявлялась как чуждая новому укладу жизни, все жители уезда объединялись в трудовую социалистическую общину.
— «Всякий работник в общине, — читал Рыбин, — не за страх, а за совесть работает как равноправный товарищ для благосостояния общины, которая есть его благосостояние».
Люди непонимающе переглядывались. Чего это несет Рыбин? Ведь никакой общины нет, и каждый работает на себя. Кое-кто порывался перебить Рыбина, задать вопрос, но он читал и читал, огорошивая людей все новыми и новыми неожиданностями. Большое впечатление на собравшихся произвела та часть декларации, где говорилось о том, что Анадырскому Совету «симпатизируют чукчи, эксплуатируемые алчными торговцами-спекулянтами».