Утро без рассвета. Книга 2
Шрифт:
— Кем он работал?
— На собачатнике помогал охране.
— Я тоже эту лярву знаю, — выставился квадратный старик. И, отодвинув в сторону остальных, сказал: — Этот только своей смертью мог сдохнуть.
— Почему? Говори, Краб!
— Он, стерва, я так слыхал, сам не одну душу на тот свет отправил.
— По своей воле или по слову?
— Не знаю.
— Он вор?
— Ну а кто ж просто так убивает? Ясно, фартовый, — ответил Краб.
— Так почему его «пришить» не могли, а только сам мог окочуриться? Или и его боялись? — съязвил «президент».
—
— Тем более.
— А убивал не по-нашенски.
— Это еще что за бред? Или сидящие тут «душегубы» не столь опытны, как одна «сука»?! — подскочил «президент».
— Эта «сука» особая, — побледнел Краб.
— Чем же?
— Он на собачатнике работал. Всякие лекарства имел. Собаки их, может, и терпели. А фартовые — нет. Иные дохли…
— Фартовых, значит, губил этот фрайер? Так, так… И они с ним не могли сладить? Забыли, как это делается? Напомнить некому было! Одна «сука» всех воров в страхе держала! И ты среди них был, — потемнел «президент».
— Так убили же его, — попятился Краб.
— Так убили или сам сдох?
— Не знаю, — прятался за спины Краб.
— Куда тебя попятило! А ну, вылазь! — потребовал «президент». Краб высунулся из-за спин. — Отвечай, трус, кого из фартовых эта лярва загубила?
— Я слышал, сам не знаю, — лопотал растерявшийся Краб.
— Тебя ему прикончить надо было! Падла облезлая! «Законник» выискался! «Суки» испугался! Честным вором фартовым его назвал. Гад! Отныне и навсегда запрещаю тебе жить за счет общака. «Бугор»! Эй! Циклоп, перевести Краба в «сявки»! Вывести из закона. На все время. За подлую трусость его! За опозоренное имя касты нашей и звания, какого недостоин этот паскуда! — басил «президент».
Циклоп подошел к Крабу, тот завопил, выставив вперед палец с наколкой «тихая ночь».
— Не шнорись, моя наколка не дешевле циклоповской! Не вы мне ее ставили! Наш «бугор» — в Певеке! Он меня из «закона» вывести может, а не вы!
— Заткнись! Слышал о беде фартовых — помочь им должен был, а не трясти гузном! А ну! Живо! — Циклоп кулаком двинул Краба. Тот, кувыркнувшись, упал в ноги «сявкам». Они молча подняли его. Спрятали от негодующих глаз «президента». Краб плакал от обиды и унижения, пережитого им.
— Ничего, может, остынет — простит.
— Тебе уже немного отбывать. Потерпи. Хорошо служить станешь — с голоду не помрешь, — успокаивали недавнего «законника» слабые бесправные «сявки».
Остальные старики, стоявшие у стола, головы опустили, ожидая своей очереди. Как-то с ними расправится «президент»? Одно ясно — добра от него не жди. Знали зэки лагеря о крутом его нраве, о кулаках. Не только вором прослыл он здесь. Но и отменным душегубом. Все пальцы в наколках. И «веревочка» есть, и «катафалк», и «тихая ночь» и… Даже самый заметный браслет— «повозка». Весь в мелких зубчиках с обеих сторон. На железной дороге по вагонам охотился. Вон скольких в купе навсегда оставил. Что его теперь остановит? Разве только когда-нибудь на этого беса сам сатана найдется. Но когда такое случится! И дрожат
— Ну, что трясетесь? Давай, Мокрица! Говори все известное. Да не выкручивайся, не темни! Иначе последние зубы в задницу вобью, — пригрозил «президент».
— Я этого знал до войны. Вместе в карьере работали. Уголь добывали.
— И ты скурвился! В карьере работал! Вор в «законе»! Ты что же, единственным из нашей касты в Певеке был? Или там все такие были, как Краб и ты?
— Там начальником лагеря Бондарь был в те годы. Он всех, кто не работал, в шизо кидал. На месяцы. А там, сам знаешь, долго не высидишь. Выбора нет: или сдыхать, или делать вид. что работаешь, — вздохнул Мокрица.
— Доберусь я до этого мудака! — налились кровью глаза «президента» при упоминании о Бондареве.
И, повернувшись к старику, спросил:
— Ну и что там, в карьере? Давай, выкладывай начистоту!
— Так, а что? Мужик он был, как и все. Не хуже, не лучше других. Старался не выделяться.
— Письма он получал с воли?
— Получал.
— От кого? — насторожился «президент».
— От матери. Так он говорил.
— А посылки?
— Нет. Не получал, — вздохнул с сожалением Мокрица.
— Чем он тебе помнится? — допытывался «президент».
— Тихий был. Спокойный.
— В каком ранге ходил?
— Дневалил часто. У интеллигентов.
— Почему? — удивился «президент».
— На геморрой жаловался всегда.
— Ишь ты! Явно не наш! — рассмеялся «президент».
— У наших ничего не вываливается. Все прячется внутрь, — усмехнулся «Дубина».
— У тебя верно! Все прячется в одну кишку. Как Ярового увидишь, в собственную жопу спрятаться норовишь, — оборвал его «президент» и, повернувшись к Мокрице, сказал: — Продолжай, куда язык спрятал? Ведь не на допросе у следователя. Перед сходом стоишь.
— Так вот, наколку «Колыма» я сам ему делал. Своими руками.
— Он просил?
— Да.
«Президент» глянул на фото. Сплюнул брезгливо.
— Сколько он тебе за эту мазню дал?
— Теплую рубаху.
— Кол тебе в задницу забить надо было, а не рубаху давать. Кто такие наколки делает? Ни статьи, за что сел, не видно, ни того, кем в лагере был. Ничего о жизни его — никакого намека. А буквы-то — расползлись, как педерастическая задница. Зато загогулин наделал тьму. На каждой закорючке бантики. Уж не напарник ли он твой? — сморщился «президент».
— Нет! Я этим не увлекался, — покраснел Мокрица и, устыдившись вопроса, отвернулся.
— Он что? За бабу сел?
— Нет, он же не с насильниками, с интеллигентами сидел.
— А за что?
— Сказывал, вроде по службе неприятность у него вышла.
— Какая?
— Начальник подстроил.
— А где работал?
— Я так и не понял.
— Он кайфовал?
— Нет.
— Педераст?
— Не знаю, — согнул голову Мокрица,
— В карты, в кости играл?