Увядающая надежда
Шрифт:
Тристан понимает намек и не развивает тему.
— Готова немного потренироваться в стрельбе?
— Полагаю, что да.
— Нам нужна цель.
Спина Тристана трещит, когда он пытается встать, и я толкаю его обратно на ступеньки, уверяя его, что я способна сделать это самостоятельно. Я строю импровизированную мишень, скручивая несколько веток и вкладывая в них листья. Я достаю луки, стрелы и копья из деревянного укрытия и бросаю их к ногам Тристана. Тогда я понимаю…
— Ты сможешь стрелять?
— Нет. Выгибать спину
Оказывается, что сколько бы Тристан ни объяснял, я не способна стрелять прямо. Стрелы не достигают цели, вместо этого пролетая ниже, выше или в сторону от нее и в кусты. Процесс становится обременительным, потому что я должна собирать все стрелы. В конце концов, Тристан встает. Он делает это медленно и, кажется, не испытывает боли — просто ему неудобно. Он прижимает руку к моему животу, объясняя, что я должна сосредоточить свой вес там.
Когда его рука касается моего живота, у него перехватывает дыхание, и он прикусывает губу. Я притворяюсь, что не замечаю, хотя мое собственное дыхание учащается от стыда, а живот сводит судорогой. Я пытаюсь сосредоточиться на стрельбе, но ловлю себя на том, что часто поглядываю на него, чтобы посмотреть, продолжает ли он кусать губу.
Он продолжвает. Его реакция заставляет меня чувствовать себя неловко, и я понятия не имею, что с этим делать, но что-то шевелится внутри меня. С ошеломляющим замешательством я понимаю, что это такое: чувство вины.
Никакие инструкции не помогают. Я сдаюсь примерно через три часа, роняя лук.
— Я безнадежна. Другого способа выразить это нет.
Тристан, который снова отдыхает на лестнице, качает головой и говорит:
— С практикой ты станешь лучше.
— Я пойду срежу свежие листья, чтобы заменить те, что в душе. Они уже разлагаются.
Я трачу непомерно много времени на срезание листьев, используя оставшееся время в одиночестве, чтобы привести свои мысли в порядок после событий последних часов. Я тащусь обратно, мои руки полны листьев, и начинаю латать душ. Тристана нигде не видно, так что я предполагаю, что ему удалось забраться внутрь самолета, чтобы отдохнуть. Я вожусь с листьями, прежде чем сплести из них занавеску. Я заменяю старую занавеску, и мое сердце сжимается от нелепой гордости, как будто я только что построила что-то очень сложное.
Я подпрыгиваю, когда чувствую прикосновение к своему плечу.
— Извини, я не…
Я останавливаюсь, увидев у Тристана в руках белые цветы. — Что это такое?
— Белые цветы. Белый — твой любимый цвет.
Я прищуриваю глаза.
— Значит, ты притворялся, что не помнишь.
Это вызывает у него мальчишескую усмешку.
— Гардении — твои любимые цветы, и я бы принес тебе гардении, но в тропическом лесу они закончились. Или, по крайней мере, их нет поблизости от забора. Я не мог отправиться на поиски очень далеко из-за моей спины.
— Ой! Твоя спина. Тебе не следовало
Я не заканчиваю предложение, потому что Тристан вкладывает цветы мне в руки, и его жест лишает меня дара речи. Он запомнил, что мой любимый цвет — белый, и пошел искать цветы, несмотря на свою спину. Он прислоняется к душевой кабине, массирует спину, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.
Такой нормальный поступок… получать цветы. Это выбивает меня из колеи. Я изо всех сил стараюсь не думать о своей обычной жизни дома в любой день. В большинстве случаев мне это удается, когда я теряю себя в таких задачах, как строительство забора или поиск еды. Но это капля нормальности в головокружении безумия. Напоминание о том, что в жизни есть нечто большее, чем просто выживание. Даже здесь.
Движением, которое удивляет меня так же сильно, как и его, я обнимаю его за шею.
— Спасибо, Тристан, — шепчу я.
— Я нарежу немного грейпфрута, который ты принесла сегодня утром, — говорит он, когда мы отстраняемся друг от друга.
— Хорошо. Я посмотрю, не нужно ли еще дров для сигнального костра.
Огонь выглядит просто замечательно, так что в итоге я сажусь рядом с нашим запасом дров, обнимая колени. Я держу тонкую ветку в одной руке, рассеянно царапая грязь.
— Что ты делаешь?
Я вздрагиваю, пораженная, затем поднимаюсь на ноги.
— Напрасно трачу время. Извини.
Тристан хмурится, указывая на грязь.
— Это часть стихотворения?
— Да?
Я смотрю на каракули, которые нарисовала в грязи, и с удивлением вижу, что это на самом деле слова.
Под неба синевой; голубизна спешит пролиться
Глубиной, и весело ягнята на лугу резвятся.
К чему вся эта пышность и веселье,
Чреда земных существ, прекрасных изначально
С райских дней? — Хватало там всего до пресыщенья.
— Это из "Весны" Джерарда Мэнли Хопкинса. Я и не подозревала, что все еще знаю эти слова. Я не читала стихов со средней школы.
— Ты скучаешь по чтению, не так ли? Я видел, ты уже прочитала журналы.
— Несколько раз. Я бы с удовольствием прочитала что-нибудь новенькое. Что угодно.
Он прищуривает глаза.
— У меня есть идея.
Взяв другую ветку, он начинает рисовать фигуры в грязи. Буквы. Я "пью" каждую из них, как только он ее рисует.
Я вижу: ты права была —
Все в жизни — Сновиденье, мгла.
Надежды отлетели прочь, —
Их день развеял, или ночь? —
Зачем гадать, искать ответ, —
Они мечта… их больше нет.
И всё, чем жили мы, поверь —
Виденья смутных снов теперь!
— Ты узнаешь это? — спрашивает Тристан.
— Нет. Кто это написал?
— Эдгар Аллан По. Это из "Мечты во сне". Мне нравятся его работы.
— Это своего рода пессимистическое стихотворение.
— Дело не в этом. Ты сказала, что хочешь прочитать что-то новое, так что…