Узелок Святогора

Ипатова Ольга Михайловна

Над лиманом висели близкие, теплые звезды, шуршащая волна то накатывалась на мягкий берег, то отходила назад, таща за собой гальку и песок. Далеко над мысом, что клином врезался в реку, горел прожектор, и голубой свет огромным веером стлался до горизонта, переливался и время от времени лениво скользил вправо или влево. Где-то далеко гудели катера, над невидимым в темноте тутовником шелестел ветер, и сквозь кустарник видны были чужие костры, разложенные по всему берегу. В тот вечер Ирина танцевала особенно самозабвенно, раскрывая объятия ночи и всему, что жило в ней, — внимание кишиневца Аурелио, ощущение своей женской силы и обаяния — все это занимало и лихорадило кровь.

Другие женщины понимающе улыбались и настороженно следили за своими мужьями, — все, кроме киевлянки Тапи. Она затеяла печь в костре картошку, и ей то и дело приходилось отрываться от танцев. Вдруг она вскрикнула: головешка обожгла ей руку. Игорь, ее муж, бросился в палатку, схватил бинты и мазь, и, забинтовывая Тане руку, смотрел на нее с такой тревогой и заботой, что у Ирины защемило сердце.

Полная, неторопливая, с отчетливыми морщинками возле рта и губ, какие бывают у женщин, которые много и охотно смеются, Таня выглядела намного взрослее ее, своей ровесницы. Но женственной силой веяло от нее, домовитостью и еще чем-то, что дает женщине только счастливая семейная жизнь и что так отчетливо чувствуют окружающие. И, лежа вечером в машине рядом с Михасем, уткнувшимся растрепанной головой ей в плечо, Ирина горько размышляла о том, что, случись с Таней какая-нибудь беда, Игорь будет преданно и самозабвенно ухаживать на нею. А Михась? Михась никогда не смотрел на нее так. Правда, он называл ее ласково «лялькой», и она сама стремилась уловить в его взгляде прежде всего оценку своей внешности, приготовленного блюда, повой вещи в доме…

Ночь все плыла над лиманом, голубая и черная, и слабо вспыхивали на крыле машины отблески огня с проходящих катеров, ощупывающих путь впереди пучками красного света. Ирина тихо вышла из машины и до утра просидела возле погасшего костра, остро пахнущего гарью. А утром, по привычке разглядывая себя и подкрашиваясь, заметила у глаз две тоненькие морщинки, которые уже не уходили, сколько она ни прилагала усилий…

* * *

…Михась подошел незаметно, она вздрогнула, увидев плащ, который он протянул.

— Извини, если можешь. Просто нервы разыгрались.

Она натянула на плечи коричневую ткань, расправила на голове капюшон, медленно пошла назад, к машине.

— Лялька, ну прости!

— Я сама виновата.

— Ну и ладненько! Всякое бывает, правда?

Он говорил обрадованно, но лицо было жестким, и такими же холодными и непрощающими были глаза. И она сделала последнюю, отчаянную попытку.

— Пойми: мы, наверно, когда-то любили друг друга. А теперь — только удобны друг для друга, живем порознь. И ты… Столько мечтал, думал об искусстве — где это все? Мне когда-то хотелось, думалось, что ты будешь работать, создавать талантливые вещи, а я… я буду служить тебе, буду думать, что и моя жизнь не напрасна, что я помогаю тебе быть выше, чище, красивее. Талантливее! А что получилось? Кто ты теперь? Ремесленник?

— А ты бы хотела иметь Айвазовского? Ты и так не прогадала. Ну скажи, чего тебе не хватает? Чего ты хочешь? Подвигов? Сейчас не то время. Высоты? Она не каждому по плечу. Неужели ты, тридцатилетняя баба, все живешь и бредишь идеальным героем? Не хватит ли? Не пора ли понять, что то, что имеешь, другие завоевывают жертвами, усилиями. А ты? Чего ты хочешь еще, сидя за моей спиной?

— Хочу яблочка на серебряном блюдечке.

— Чего-чего?

— Золотое яблочко на серебряном блюдечке. Знаешь, то, которое катится-катится и показывает большой и прекрасный мир.

Он не обратил внимания на ее иронию.

— Что у тебя, мало занятий? Создавай условия для мужа.

Коли своих пациентов.

— А еще?

— Хватит с тебя. Другого нет! И не будет, Ира. Разве ты этого не понимаешь? Остальное — сказки. Такие же, как твое яблочко. Пойдем и забудем эти бредни.

— Бредни?

— Забудь о них. И чем скорее, тем лучше. Не то…

— Не то ты бросишь меня?

— Я этого не сказал. Но и ты не испытывай мое терпение. Не думай, что ты нечто особенное. Таких, как ты, полно, целое море.

Она не закричала, не взорвалась. Тихо ответила:

— Думаешь, я не открыла этот секрет? Не думала об этом? Вот потому и кричу. Мне уже тридцать, а я ничто. Одна из целого моря. А хочется быть единственной… И могла же стать. Где же я себя потеряла, в чем, когда?

Он махнул рукой и пошел к машине. Темнело. Сиротливо и страшно чернели искалеченные внутренности мотора, бесполезное колесо тихо сипело, как бы истекая памятью о пройденных дорогах.

Ирина стояла неподвижно, несчастная, смятенная, не находя ответа, думала над тем, как жить дальше. Не глядя на жену, угрюмо молчал Михась.

У ног Ирины, покачиваясь, трепетали на ветру ярко-зеленые листочки земляничника и пружинистые стебли вереска — такие яркие, свежие и синие, словно природа создала их и нарочно поместила в этом месте, где часто происходят аварии…

Бумеранг

Теплым июльским вечером, в субботу, за неделю до свадьбы Василя Асоты, в речке Светлянке утопился его брат Тимка.

Василь в ту субботу не поехал домой, в поселок; нужно было на примерку в ателье, потом в магазин «Счастье» — выбрать обувь: он как раз высмотрел подходящие туфли: на тонкой кожаной подошве, с желтыми аккуратными кантами и шелковыми шнурками. Нужно было, кроме того, купить подарки сватам и свидетелям, хотя кое-что у него было: капроновые, со штампованным фабричным узором рушники, белые и розовые цветочки, которые будут вдеваться в петлицы, конфеты в ярких блестящих обертках… В ресторане все уже было заказано, но свадьба должна еще продолжаться дома, в поселке, и он неутомимо рыскал с друзьями по магазинам, чтобы все было как следует, потому что Верочка не из простой семьи, ее родителей ничем не удивишь, а удивить их Василю ох как хотелось…

Когда племянник Мишка, примчавшийся к нему ночью на председательском «газике», сказал о смерти Тимки, еле выдавливая застревавшие в горле слова, Василь осел на стул и некоторое время не мигая, тупо смотрел на племянника.

— Утопился? — Он удивился собственному голосу, хриплому, сразу как будто постаревшему, и вздрогнул, представив себе мать. — Да как же… как же это?

Тимки нет! Стыдливый, светло-русый, он вечно сидел, уткнувшись в книжки, за что мать ругала его. Еще в прошлое воскресенье он показывал аккуратно вырезанный из бумаги кукольный театрик, блестя голубыми глазами и любовно разглаживая пальцем тонкие фигурки кукол, что норовили свернуться в трубочку; одну из этих кукол он гладил особенно бережно, словно лаская, и что-то хотел сказать ему, Василю, как всегда занятому и спешащему…

— Говоришь, из-за Катьки Рыжко? Которая ж это Катька? Рыжая, с веснушками? Которая в универмаге работает?

— Угу, — кивнул Мишка. И пробормотал: — Собирайся, Вася, машина ждет.

— Да что он, любил эту Катю? Эту рыжую?

— Наверно. — Племянник пожал плечами. — Никто ничего не знает. Был у них какой-то разговор. Катя плачет, говорит, что ничего такого не было, он просто ее пригласил на танцах, а она заявила: «Сопляк ты еще девчат завлекать». А так оно было или нет… Собирайся, Вась, а?