В блаженном угаре
Шрифт:
…Пи Джей стучит по столу согнутым пальцем.
— Алло! — Он проводит рукой перед моими глазами. — Ну и что ты там обо мне думаешь? Очень бы хотелось услышать, если можно.
Он уже расслабился, оклемался, капли пота на лбу и под носом не в счет, потеет он постоянно. Ну а я вся на взводе, ерзаю, верчусь: то потру руку, то почешу ногу, то голову, то поглажу колено, то подергаю носом. И снова: рука, нога, нос, голова — ничего не могу с собой поделать. О, ч-черт, если бы я была развита как надо (в смысле духовности), мне было бы
Ладно, так и быть, скажу этому типу…
— Я медитировала о сущностном отличии между вами и Баба.
Мне протягивают стакан с водой.
— А я знаю, в чем отличие!
— Ну и в чем?
— Я хожу в штанах, а он в юбке. Ха-ха-ха. Ха-а-а!
Он чуть ли не рыдает от хохота. О господи, тоже мне остряк, это же одна из затасканных шуточек про трансвеститов. Ха-ха, ну и кретин, говорю я про себя. Ха-ха-ха.
— Не в платье дело. Главное: он живет так, как учит жить других.
— Понятно, угху, ха-ха, и чему же такому особенному он тебя научил?
— Познавать Бога. Стремиться к совершенству.
Я отпиваю несколько глотков.
— Угху. Ну и к чему этот Бог призывает? Велит творить добро и вовремя платить налоги?
Пи Джей чистит апельсин, апельсинная кожура сползает вниз ровной спиралью. Говорю ему, что я пока еще только учусь. И что все мои жертвы никому не нужны, если я не познаю самое себя.
— Рут, ты испытываешь мое терпение. Хватит писать кипятком.
— Это вы о чем?
— Да мне уже в глотку не лезет вся эта высосанная из пальца чушь, меня уже тошнит. Вот о чем.
Опять играем в молчанку, оранжевая спираль становится все длиннее.
— А кто стащил мое сари?
Он уставился на меня — совсем не так, как раньше, его глаза смотрят будто сквозь меня. С запястий его капает сок. Он не говорит «угощайся» и все смотрит, потом, не отводя взгляда, достает носовой платок и вытирает запястья.
— Сари всего лишь реквизит. Я тебе уже сказал: мне хотелось посмотреть, что представляет собой твоя духовность. И я понял, что это… кожура, под которой не оказалось апельсина.
Я смотрю на спираль, лежащую на столе, и думаю о том, что кожура слишком недолговечна, чтобы ссылаться на нее, но ничего не говорю. В ашраме нас учили не прибегать к подобным аргументам. Все эти аргументы и контраргументы отражают западное восприятие мира, они мешают сердцу. Чувство любви неподвластно логике, любовь — вот главный путь к пониманию того, чему учит гуру…
Он, наверное, кровожадный тип, вон как ловко срезал кожуру, ни клочка не оставил, и лимоны тогда одним махом, вжик — и две половинки, вжик — четыре дольки. Я присматриваюсь к его мясистым рукам: к тому, как они со всем расправляются, как эти блестящие от сока старческие пальцы сладострастно терзают апельсин. И что с того, что их каждую минуту обтирают платочком? Повадки убийцы.
— Америка — страна
— В самом деле? — Он бросает на меня косой взгляд.
— А то нет. Тридцать тысяч убийств ежегодно; я-то, по крайней мере, никогда не пойду убивать своих соседей.
— Угху, понятно. «Страна насилия»… какая дивная чушь. Кстати, что еще говорил великий Баба? Внушал, какая ты добрая, какое открытое и щедрое у тебя сердце и что ты просто не можешь вести себя как стерва?
От этих слов я вся вспыхиваю, огонь вокруг, огонь внутри меня — от тайной радости, что он попал в самую точку, так сказать, уличил.
Я смотрю на него и чуть-чуть улыбаюсь, и он тоже в ответ — чуть-чуть. Я пью, хотя воды осталось только на самом донышке, и виду меня наверняка идиотский. Но я не сразу заметила, что в стакане нет воды. И вот он уже несет кувшин, а мне делается не по себе, потому что я не могу решить, как лучше действовать: просто взять у него кувшин, будто бы и не пыталась напиться из пустого стакана, или рискнуть налить себе еще воды? А вдруг промахнусь?
— Вы циник.
Бамц! Он с жутким грохотом ставит кувшин на стол.
— Ну, разумеется, циник, потому что смею совать свой нос в святое, верно? Только все ли наши помыслы так уж святы, а, Рут? Ты уверена, что в тебе самой нет никакой суетности? И не она ли привела тебя к гуру?
Я смотрю на стол, только на стол…
— Вам-то какая разница? Вы же совсем меня не знаете! А к Баба я пошла вовсе не за тем, чтобы удостовериться, какая я особенная. Умнее всех. Это мне вообще по фигу.
— Ты, наверное, первая у него такая скромница.
В ответ я не то чтобы киваю, но вроде того.
— А если даже и так, что плохого? Я надеялась, что это, наоборот, поможет мне, ну-у… моему духовному росту.
Помолчав, он кивает, и еще раз.
— Угху… Превосходно, Рут. С этого и начнем.
Он наливает в мой стакан немного воды, это почему-то жутко меня расслабляет — и его ловкие, точные движения, и возникшее (естественно!) удивление: а почему сама я не могу даже пальцем пошевелить? Я чувствую, что должна немедленно собраться, иначе от меня вообще ничего не останется, и поэтому вяло из себя выдавливаю:
— А во что верите вы сами?
Снова пауза, очень долгая.
— Зачем тебе это знать?
— Все-таки любопытно, над чем мучились вы сами, какие нашли объяснения и нашли ли…
— Ага, значит, иногда меня можно и послушать? Прости, солнышко, но у нас с тобой речь не обо мне.
И так он все это сказал, будто перед ним какая-то овца, которая только и может, что покорно ему поддакивать. Бе-е, бе-е. И чувствую: к щекам моим приливает кровь. Зачем, зачем я так глупо подставилась?! Нельзя было раскрываться… А теперь получается, что я уже во всем сомневаюсь, что он меня подмял и теперь запросто может мной командовать. Щеки, наверное, уже багровые, точно их натерли свеклой. Я пытаюсь остудить их ладонями, чтобы он не просек, как я нервничаю, но ничего не получается.