В чём измеряется нежность?
Шрифт:
— Хорошо, — изумлённо буркнула Кларисса, — я поговорю сегодня с Роджером. Не думаю, что он станет возражать: сам хотел, чтобы ты поехала. Но мне действительно нужно спросить тебя, не бежишь ли ты от чего-то?
— Даже если и бегу, это ничего не меняет.
— Как скажешь.
***
— Ты уверен в том, что делаешь? Можем в любую минуту развернуться и уехать домой, эта операция — не приговор.
Хэнк сидел рядом с Коннором и не сводил с него печальных глаз.
— Нет смысла отступать. Я либо получу всё, либо за всё поплачусь. Но мне правда страшно: я словно одной ногой в пустоте. Не могу перестать думать о том, что я дышу и чувствую в последний раз. Ведь в пустоте нет ничего. Ничего.
— Ты просто… Когда будешь закрывать глаза на операционном столе, пообещай, что твои мысли будут о хорошем? Можешь мне пообещать? — И по-отечески потрепал
— Конечно.
— Чего рожи кислые такие? — К ним подошёл Майкл, обратив в сторону собеседников бледно-зелёное лицо с большими кругами под глазами. Его фальшивый ободряющий тон вселял в Коннора ещё больший страх. Но если бы Майк сдался первым, он не узнал бы в нём своего друга. — Я настроен крайне положительно и не собираюсь заведомо проигрывать. И это, — направил указательный палец в сторону Коннора, — только попробуй мне ласты склеить: я в тебя кучу бабла вложил.
Подготовка оборудования и контейнеров с протезами завершилась. Персонал объявил о старте операции. Коннор без промедлений расположился на столе и поглядел на кружащую в лучах искусственного света пыль — его верного спутника пережитых здесь первых телесных страданий.
— Майк! — позвал он, вспомнив прежде, чем ему ввели препараты. — Знаю, моя кожа будет другой, когда я проснусь, — не произнёс мучительного «если», — но можно ли оставить вот здесь, на правом виске, крохотный участок с моей собственной бионической кожей? Где когда-то был диод. Хочу, чтобы она напоминала мне, кто я есть на самом деле.
— Эм… да в принципе можно, — удивился Грейс, и уголков его губ коснулась согревающая улыбка. — Я рад, что ты хочешь помнить об этом.
— Моя ложь и ненависть к себе только рушили всё. Было глупо отрицать свою суть. Но я больше не совершу этой ошибки. Она обо всём узнает.
— С окончанием пубертата, дружище.
— Иди ты! Я, типа, чувствами делился.
— Значит, ты у меня первый: мужики прежде не делились со мной чувствами! — Майкл рассмеялся и с радостью в сердце увидел на лице своего друга ответную улыбку.
— Спасибо за всё, Майк, — успел он произнести прежде, чем погрузился в сон.
Тьма была долгой. Беспросветной. Бесконечной. Иногда внутри неё рождались знакомые голоса, но их проглатывало ничто — вечно голодное и угрюмое. Но постепенно она таяла и трусливо расступалась, пока Коннор не вышел на улицу рядом с родным домом. В сугробы под ногами плавно опускались мягкие снежинки, садились на рукава и ворот пальто. И тут он увидел Мари, сидящую на качелях: с потерянным взглядом, мольбой и трепетом на лице, в одной варежке на протянутой к нему руке. Преодолев тяжесть в стопах, приблизился к ней и ухватился за тонкие пальчики.
— Я больше не буду молчать, обещаю! — Коннор упал перед ней на колени, утопая в мокром снеге. — Ведь ты мне тоже… тоже безумно нравишься! — И припал щекой к любимым рукам, задыхаясь от счастья.
Поднялась метель, и всё кругом замело светящейся белизной.
Коннор открыл глаза и посмотрел на потолок. Под ним всё так же перекатывались невесомые каскады пылинок. Куда ни глянь — какие-то непонятные предметы, сквозь мрак и плохое освещение ни черта не разглядеть, как ни напрягайся. И тут до него дошло: дело не в свете — объекты не выделяются и не сканируются. Кошмар! Повреждение системы? Критическая поломка? Боязливо дёрнулся, но мишура из катетеров и проводов помешала подняться. Коннор разозлился, зажмурился, но в голове была такая пустота, что им овладел ужас. В мыслях одни лишь расплывчатые пятна: всплывут и угаснут одно за другим, как короткие бледные вспышки. «Да что такое?» — цедил он сквозь зубы, жадно глотая воздух, и вдруг понял — боль ушла. Под ним — приятная шероховатая простыня. Коннор провёл пальцами по поверхности ткани, пробуя на ощупь едва выступающие ворсинки: «Из чего она сделана? Должно быть, из хлопка, из чего же ещё, дурень? Но я не знаю наверняка. Почему я этого не знаю? Какой непонятный мир… В мозгу какая-то свалка и уродливые образы. Я даже не могу толком воспроизвести ни единой записи образа Мари… Мари, — облегчённо выдохнул и успокоился. — Так вот, каков он, мир глазами людей — сплошная неизвестность. И хаос. Чёрт, как же хочется пить!» — покрутил головой по сторонам, заново попытавшись просканировать предметы, и раздражённо цокнул от собственной немощности. Остановив взгляд на прозрачном графине и стакане, вновь отругал себя за бестолковость, и слабо потянулся к желанной воде. С трудом налив себе, нетерпеливо припал к прохладному краю и выпил до дна. Вдруг его внимание
«Умоляю, прости мою глупость! Это было нечестно — ставить тебя в такое положение. Не представляю, в каком ты был шоке. Наверное, и представлять не хочу. Мне так стыдно. Знаю, я ужасный человек и постоянно что-нибудь да испоганю. Мне так хочется забыть твоё молчание, этот взгляд! Боже, как же я хочу его забыть! Обещаю, что больше не буду говорить и делать глупостей. Никогда. Клянусь, я избавлюсь от этого и однажды снова смогу посмотреть тебе в глаза без чувства вины. Пожалуйста, не пиши мне, не звони, не ищи, не приезжай! Я не хочу видеть тебя. И голос твой слышать не хочу. У меня теперь другой номер и другие странички в соцсетях. Я не вынесу, если прочту хоть строчку, где ты будешь меня жалеть и говорить, что всё будет как раньше. Не будет! Пока я не выброшу из головы этот хлам. До свидания, любимый друг! Прости меня за всё! И за это сообщение тоже».
Вновь и вновь пробегал глазами по строчкам, пытаясь осознать их губительный смысл. Наконец-то вырвавшийся из плена проводов, кабелей и пластмассы, взмахнувший крыльями подлинной жизни, рухнул прямиком на грязную продрогшую землю. Выронив из рук телефон на одеяло, он завыл как ребёнок, давясь всхлипами. Коннор не думал о том, что кто-то мог услышать его: он понятия не имел, есть ли люди в здании, да и ему было наплевать. В голове крутилась невнятная мешанина из собственных безмолвных причитаний и фраз Мари. Всякий раз, как его мысли цеплялись за её ненависть к себе, Коннора охватывали всё более сильные приступы рыданий. Он успокоился, только когда заложенный нос не позволил сделать очередной вдох, и это напугало его. Откинулся на подушку и закрыл глаза. «Не может же быть так, что она все пути отрезала. Да и я знаю мою Мари — она не выдержит этого долгого молчания. Я нужен ей точно так же, как она нужна мне. Не паникуй. Просто дай ей время. Она сама позвонит или напишет. Просто не может быть иначе. Не может, и всё. Я ведь так ничего и не успел сказать! Не успел ей признаться… Она скоро вернётся, куда бы ни уехала. Я чувствую, я знаю».
Когда она написала это? Он две с половиной недели пролежал в искусственной коме, а сообщение было отправлено через четыре дня после операции. Выходит, с тех пор она ни разу не сорвалась. Наверное, ей просто нужно больше времени. Всё очевидно. Надо подождать ещё немного…
Его уверенность рассыпалась в прах с каждой новой неделей. Разбивалась о молчаливый телефон. Крошилась в сотне не дошедших сообщений, которые Коннор отправлял на закрытые для него профили в социальных сетях. Гасла в удивлённых лицах Роджера и Клариссы: «Мари разве не сказала тебе, что уехала учиться в Канаду? Вы поссорились?»
Она не лгала. Не жалела себя. Мари оставила его.
Пятнадцатое июля выдалось в меру жарким, солнечным и приветливым. Очередное сообщение улетело в никуда — сердечное поздравление с семнадцатым днём рождения. Он не увидит её лучезарной улыбки, не услышит искреннего смеха, её обезьяньи пальчики не сомкнуться в замочек на его шее, нетерпеливые влажные губы не коснутся кожи.
Мари оставила его.
Вечер был свеж и тих. Сквозь темноту гостиной в открытом окне слабо светился бело-розовый шёлк яблоневых лепестков, проливая внутрь тонкий сладкий аромат. Бесформенные очертания новых воспоминаний воскрешали в памяти её зыбкий образ: вот она торчит в этом самом окне полночи, ещё мелкая заноза; а вот его рука обвивает её талию минувшим летом, когда они впервые ночевали вдвоём на его диване; вот она расчёсывает волосы перед зеркалом в одной тапке; бежит навстречу через весь участок, крича его по имени. Теперь она лишь кривой цветастый мазок в его голове и сброшенные в кучу признания в любви: «я люблю тебя», «я люблю твою левую бровь», «я люблю цвет твоих глаз», «я люблю, когда ты в пальто», «я люблю, люблю, люблю»… Коннор лежал на полу, вглядываясь во мрак, парализованный печалью. Его сердце переполнилось страданием и мириадами невысказанных слов. Слёзы прочертили по скулам две отвратительные тёплые влажные дорожки. Вдруг подле него раздались шероховатые шаги, тяжёлое дыхание — и на Коннора взгромоздилось большое мягкое тело. Сумо слюняво чавкнул и начал тихо отрывисто поскуливать. «Ты чего? — ласково прогнусавил Коннор, пока пёс перебирал по нему лапами и тёрся о щёку мордой. Обняв Сумо, запустил в густую шерсть пятерню, утешающе погладил по спине, и слёзы безостановочно покатились по лицу. — Всё хорошо, дружочек, всё будет хорошо».