В доме на берегу, Антология

В доме на берегу

на обложку

Антология

Шрифт:

Собор Парижской Богоматери

Действительно ли это сон?Колоколов бездонный стонС гримасой слушают химеры – иСквозными ранами цветет Собор,слепой восставив сводНад медно-золотыми скверами.Листвою осень тяжела,Родильный стон колоколаВольют в раденье погребальное.Потрескавшихся витражейБессонный взгляд – насторожеГлаза всепомнящей развалины.Действительно ли это явь —Листвы и гари бурый сплав,Средневековых улиц трещиныС домами, вросшими в века,Ветвится венами река,Ветвится время снами вещими?Размыла осень, как ручей,Границы мыслей и вещей,Играя памятью и смыслами,Сплетя

что можно и нельзя,И ты плывешь, легко скользяПо ответвлениям бесчисленным.Похоже, все-таки ты спишь,И вправду – что тебе Париж,Его кофейные извилины,Под дымкой силуэты крыш,Таинственность замшелых нишИ вздохи Сены обессиленной?Но это явь, а разве нет?Плывешь сквозь морок на просветВоображения в фарватереРечных зеленоватых вод,И тихим призраком встаетСобор Парижской Богоматери.Швыряет листья постмодернВ провалы тлеющих каверн,На эшафоте ведь не плачется.Скрипят и мелют жернова —А Эсмеральда все жива,Еще жива в руках палаческих.

Цвет бирюзы

Цвет бирюзы расплавленной слепил нам глаза до резиИ слез, и прорисовалось то, что превосходилоВсякое «сбудется». Прыгнув, сверкнула юбками Фрези,Отговорить не успели, не удержали силой.То тая в кружеве пены, то взлетая, как балерина,Совсем исчезла на миг – опять вдали показалась,И на бегу вздувалась батистовая пелерина,Не хуже, чем на грот-мачте вскипает под ветром парус.Но облака, сбежавшись, проем укрывали ватой,И заглянуть в Иное у нас больше не было шанса:Шкипер курил свою трубку и сплевывал виновато,И, зашивая разрыв, кололо пальцы пространство.Остров дымчатых сумерек, алмазной ясности реки,Море промыло пещеры в красных прибрежных скалах,Плющ стекает с деревьев… Сомкнулись края прорехи:На горизонте нет острова – словно и не бывало.Несбывшееся мелодией текло по взвинченным нервам,Шкипер, вцепившись в трубку, поглядывал недовольно.Где-то в старинной книге, вспомнилось, пишет ГленвиллО «немощи слабыя воли». Но пусто, теснятся волны,Нет нереид и ангелов, Ангела Смерти – тоже,Нет острова, скрылась Фрези, но крепнет тоска по ней – иМы смотрим на горизонт, мужаемся, но не можемС борта ступить на волны под пенье твое, Лигейя!

Офелия

Никто так и не знает, сорвалась лиСлучайно, за цветком на берегуНеловко потянувшись, или властьюБезумия, ведь в нем не берегутСебя, она шагнула в лунный омут,Где ветви ив и стрельчатый осотСплелись, укрыв текучую истомуМедлительно-холодных датских вод,С их шепотом «не быть, не быть, не быть»Скользящих в сонной глубине оврага,Пологий склон, разросшуюся сныть,Репейник, поросль несъедобных ягод, —Так вот, никто не знает, сорвалась ли,Или сама пошла туда на светОгней болотных, подбирая платье,Почти бегом, и это был ответ,Родившийся в такой безумной – в ней —На тот вопрос любившего сильней,Чем сорок тысяч бесполезных братьев.

Пилигрим

Мои мечты и чувства в сотый разИдут к тебе дорогой пилигрима…У. Шекспир (пер. с англ. С. Я. Маршака)

Мой календарь еще не перелистан —Сон мне не зря обещал,Что возвращусь я на Графскую пристань,Старый дощатый причал.Портик сквозит колоннадой граненой,Бьется о сваи вода.По неизвестным вселенским законамДух мой приписан сюдаИ возвратится тропой пилигримовТысячи, тысячи раз!Млечный прожектор, бессменный Нахимов,Город, где я родилась,Площадь, а рядом шумит неустанно,Горе смывая, прибой,Листья резные теряя, платаныШепчутся между собой,Тени фонарные движутся ломко,И, пробираясь по ним,Плечи ссутулив под ветхой котомкой,Молча бредет пилигрим.

Больница

Это лето в больничной палате мне мешает, как тесное платье,Как матрас, что сползает с кровати, как сигнал задохнувшейся

скоройПод окном, капли крови на вате, каждый шаг мой – не так и некстати,И всю ночь молоко по палате льет негаснущий свет коридора.Боль твоя меня режет как нож – и, как печать, проступает сквозь кожу.Ты и я на себя не похожи – этой боли немые озераОтражают не нас, а, быть может, то внутри, что нас мучает тоже,Но безмолвно ничтожит и гложет, – эту вечность пустого раздора,Незажившие старые раны, вой мелодии выцветшей, рваной,Возносимой усталым сопрано к облакам, укрывающим город.Перепутались мысли и планы, за окном отцветают каштаны,А в ушах – дребезжанье стакана и коктейль из чужих разговоров.

Деревянная птица

Птица летит в пространстве и видит свою тень.

Е. Кирьянов

Я тень деревянной птицы, излом горбатого клюваПод струпьями струганых перьев кайма обожженных крыльев,Огонь угасшего взгляда.Тяжелая тень свободы меня отпустить не хочет.А ночью – а ночьюЯ плеск бирюзовой жажды, слеза бездонного моря —Его потаенный голос вплетается в романсероТоски, а подняться к небуНи птица, ни тень не могут,И крылья в бессильной муке дрожат, соприродны небу.А мне – оставаться тенью.Тяжелая тень свободы, излом горбатого клюва…Всей плотью усталой птицы ее древесная памятьПытается вспомнить небо – а тянет, а тянет в море.Нет дна у слезы…И плач деревянной птицы молчит и молчит ночами.Я – тень деревянной птицы.

Льдинка

Ксанф, сын Лагорина, прощай!

Странник, скрываю собою я Ксанфа…

Античная эпитафия (пер. К. М. Колобовой)

Ксанф, сын Лагорина, прощай! Ветер с моря неистов,Треплет окантовку плюща, теребит кипарисы,Вдоль мокрых раскопов бродя, причитает, как нищий,Колеблет покровы дождя над стеной городища.Нить смерти твоей заплелась в буквах древних надгробий,Плач их не смолкает, струясь в каждом выбитом слове.Твой челн в стылых водах скользит, шлем над бровью расколот.Плеск, тьма, переправа в Аид, медный привкус обола.Нет дат, имен и примет, даже памяти боя:Вечность ты в походной суме ныне носишь с собою.Кто ты? Уплываешь куда? Смолкли чаячьи стоны.Смертью отливает вода – мертвым блеском флакона.Глушит свод пещер тишиной, не оставив слезе и Всхлипа.Только рядом со мной плачет камень в музее,Давший мне в детстве урок: мы всегда – над обрывом,Платим тени смертной оброк. Эти долы и нивыЗдесь лишь, припадая к шитью, прикрывают прореху.Ксанф, был ты отважен в бою, как положено греку.Горд, прям, и стоял как стена: эллинское – свободно!Смотрит в пустоту из челна тень – бледна и бесплотна.Песнь – не Гесиод, не Гомер: сирый плач над убитым.Льдинка из летейских пещер, острый скол сталактитаЕсть в сердце – призрачный блеск асфоделей долины.Плачет над тобой Херсонес. Спи, сын Лагорина.

Сергей Еременко

США, г. Чикаго

Родился и вырос в Петербурге, по образованию математик (ЛГУ). Получив контракт по специальности, переехал в Чикаго. Стихи и проза публиковались в АЖЛ-10 «Дороги и перекрестки» (2017) и АЖЛ-13 «Голоса в лабиринте» (2019).

Из интервью с автором:

Я хотел бы поделиться одним своим давним впечатлением, которое в какой-то момент оказалось стихотворением в прозе. Ничего серьезного – только немного поэзии, я надеюсь.

Юдифь

Я всегда считал «Юдифь» Джорджоне величайшим творением человечества. Она в Эрмитаже, как и положено, но теперь почему-то хуже висит – и вообще мало кто, кажется, задерживается перед ней.

Ну, враги осадили родной город Юдифи, и город был обречен, но она ночью пробралась к их вождю и утомила его божественной лаской, – а когда он уснул, обезглавила его его же мечом и этим спасла свой город. Легенду все знают, а что Джорджоне делает из этой легенды?

Я всегда утверждал, что ни один художник не был способен так понять женщину, как Джорджоне.

Он строит простую композицию с неподвижной фигурой. Но как только я начинаю рассуждать, она вдруг немного двигается.

Во-первых, с самого начала меня поражала ее ступня. Враг повержен и жалок у ног ее. Но она женщина, и она принадлежала ему. Смотрите внимательно – она ласкает его ногой…