В горах Тигровых
Шрифт:
— Попробуем! — твердо бросил Феодосий.
— Дуська пробовала, пробовала и семерых народила.
— Ладно, Фома, и верно ты неверующий, однако не сбивай. Я бы отвел место под заповедник по правой стороне реки Ольги, чтобыть туда ни одна нога не ступала, хватит нам и левой.
— Мне хоть по обе стороны, пустое это все, — стоял на своем Фома.
— Не понимаю я тя, Фома, то ты за, то ты против, ну чего мотаешься-то? Ларьку сечь согласился, даже покаялся, счас снова супротив нас.
— Покаялся, не покаялся, какое дело, но душой дохожу, что пустое этот сказ. Я сам, ежли что, ту заповедь нарушу. Эко дело. Дети, чем они будут жить? На картошке проживут. Я ростил, ростил тех детей, а они мне плюют в душу и не спрашивают. Одна Фроська
— Ларька не убежал.
— А теперича на меня зверем смотрит. Потому правду сказал. Другое дело — это запретить бить через меру.
— Ладно, что вы скажете, други?
— Делать заповедник, матросов сюда же звать, всем и целовать евангелие.
Дождь поутих, созвали сход. Первым заговорил Ефим:
— Человек про то и живет, что грешит и кается. Вот и я, грешен и перед вами, и перед Феодосием, а уж перед богом и того больше. Скажу одно, что большак наш давно святой человек. Святой по разуму, по душевности. Я подвел его в Осиновке под анафему, хулил за безбожность, а зря. Безбожен тот, кто не пекется о тех, кто в утробе матери. Феодосий же за всех радеет. Зовет нас устроить заповедное место. Это божий помысел, в этом божьи думки.
— А что делать с тиграми и медведями? — спросил Кустов.
— Стрелять, коли встретятся, но в заповедном месте не трогать. Туда ни одна нога ступать не должна. Разреши там бить тигров и волков, то вместе с ними будут бить и других зверей, — ответил Феодосий.
— Все согласны аль кто против? — спросил Ефим. Он божий наставник, ему наставлять людей в божьем деле — Тогда дадим клятву, чтобыть она шла не от ума — от сердца. Все это богом создано, все должно быть по-божески и охраняться.
— Верна, дадим клятву заместо молитвы, пусть все ее затвердят и носят в душе и уме, — загалдели бабы и мужики.
— Тогда почали, — сказал Ефим — Вторите за мной… Я даю обет перед богом и людьми, что не ступит моя нога в заповедном месте ради корысти и охоты, не трону там зверя, птицу, дитя птичьего и звериного; ежли порушу эту заповедь, то пусть посекут меня праведно и безжалостно розгами для просветления ума, для появления кроткости. Аминь! — закончил клятву Ефим, позвал к целованию евангелия.
Целовали евангелие все, кислую и пропахшую воском и ладаном кожу. Даже дети. Им тоже жить на этой земле, быть скоро здесь хозяевами. Украшать ее и охранять от врагов…
По подволоку холщовой палатки монотонно постукивал дождь. Андрей лежал на жесткой постели и смотрел в темноту. Он понимал, что клятва была наивной, но она шла от чиста сердца. Каждый верил в себя, в то, что он сдержит обет, данный людям и богу. Видел Андрей, что эти люди стали иными, чем были в Перми. Там они ходили как-то крадучись, боялись урядника, помещика, могли у того же помещика украсть лес, а если поймают, то с пеной у рта будут доказывать, что не крали, кто-то другой украл, они тут случайно оказались. А здесь стали смелее, хозяевами стали. У себя воровать не должны. Ларька, тот все может. Даже Фома и тот изменился в лучшую сторону. Но Ларька — нет, этот не изменится, мстителен и мстить будет до конца жизни. Не зря столько приняли маеты люди, пока прошли через Сибирь, Амур, Николаевский пост. Жить здесь можно, край добрый и теплый. Жить здесь и первенцу Ваське, который родился в Николаевске. Скоро и второе будет дите, Варька брюхатой ходит, там, смотришь, и третий, четвертый. Всем надо место на земле, а к месту еще кусок хлеба, мяса…
Пятышин и Феодосий тоже не спали, сидели под коряным навесом, у ног теплился костер. Растравили души клятвой, верой в то, что это их Беловодье, их земля, что им здесь жить и умирать.
— Каждому явственно, что все это создано богом, не без его разума. И человека бог создал не для райской жизни или украшения, а для обихаживания земли. Чтобыть человек эту землю холил, чесал, как хороший хозяин коня.
— Но ведь в писании сказано,
— Это наговор на бога, на Адама и Еву, я понимаю так — когда он их создал, то тут же послал на землю и сказал: "Творите добро, рожайте человеков, будьте сами человеками".
— Ну а ты же бога отринул?
— Это кто тебе в уши надул? Не отринул, чуть трекнулся его — энто да. Но другой сказ, что я бога стал принимать иначе: мол, бог есть, он голова всему сущему, но тот бог участия в нашей житухе не принимает. Создал нас и сказал нам, что, мол, не уповайте на меня, а делайте на земле свой рай, второго рая не будет. Ежли есть разум, то вы его сотворите, ежли нет, то уж не обессудьте. Я бог, но в людские дела не мешаюсь. А гривастые попы все перепутали и пустили сказку, что, мол, бог над людом голова, всеми помыслами его правит. Враки все то. Нет. Ежли так, то он должен вмешиваться и в птичьи дела, зверины тож. От такой работы и заботы ноги не долго протянуть, ежли ты и бог даже. Бог нам дал дом — землю, мы и должны в своем доме порядок блюсти. Не могем, тогда надо на себя и пенять. Вот и пеняем, дом рушим, в доме порядка нету, потому как хозяин того дома недоумок. Нам с тобой ить осталось жить мало, как ни верти, а смерть будет. А дома строим не для себя, а для внуков уже. Могли бы и не строить, могли бы и не радеть о тайге. Все умрем. А ежли все сделаем не безрассудно, то нам наши внуки земно поклонятся. Каждый ради этого и должен жить, — философствовал Феодосий — Всем здесь хватит на века, ежли каждый будет зрить дальше и глыбже.
Все это так, но нудьга скребется мышонком в душе. Придут другие, придут чужие, смогут ли они сдержать свою жадность? Фома и Ларион тожить евангелие целовали, но ить не от души, для блезиру, для народа. Они у ближнего кусок хлеба вырвут изо рта. А таких может нахлынуть сюда множество, не удержим. В этом есть правота у Фомы. Каждый будет хапать, что плохо лежит.
— Сдается мне, что с Фомой чтой-то случилось. Говорить-то он говорит, но в душе другим стал. С чего бы это?..
Фома тоже не спал, думал: "Вот уже под шестьдесят годов подбирается. Всю жизнь только тем и занимался, что хапал, рвал, а что получил? Люди не верят мне. А пошто? А пото, что всегда против них иду. А зачем? — себя же спрашивал Фома — Боле того, убивал, крал, сутяжничал. Так не пойдет. Жизнь к закату, надо подумать и о загробной жизни…"
5
Хороший дождь прошел над горами Тигровыми. Большое, тоже омытое дождем, вышло солнце, окатило землю лучами и пошагало в поднебесье. Отряхивалась от рос тайга. Тут же парной дух, как от хлеба из печи, начал подниматься над пашнями. Даже не верилось пермякам, что это они сделали, что их руки смогли, урвать у тайги такие поля… Сегодня сев, а это значит праздник, поэтому все оделись по-праздничному: мужики в холщовые рубахи, подпоясаны расшитыми поясами, бабы — в длинные цветастые сарафаны, на головах яркие платки. И, конечно, все в новых лаптях. Они могли обуться в ичиги, но так уж повелось исстари, что хлеба сеют в лаптях, и обязательно в чистой лопотине.
Феодосий Силов с благоговением опустил волосатую руку в берестяной короб, широко размахнулся и веером уложил первое зерно. Сделал несколько шагов, и снова разлетелись золотые брызги пшеницы, легли в пуховую землю. Следом Иван Воров, Сергей Пятышин, Ефим Жданов, пошли сеятели, пошла пермяцкая Русь. Светлые лица, светлые мечты, так же светло на душе. Широкие улыбки щедрому солнцу, земле обетованной. В небе тот же перезвон жаворонков, и кажется пермякам, что у этих птичек голоса звонче, чем в Перми. Следом черные вороны спокойно и деловито выискивали червей. Знать, эти пашни такие же, как на далекой и уже забытой родине. Ворона на пашне — быть хлебу, пашня без ворон — не пашня. В забоках бжикали ронжи, суетились сороки, для них все это необычно: мужики, пашни. Все любопытны и говорливы.