В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
...В трактире Соборнова прибавилось народу, почти все столы были заняты, бесшумно сновали половые с самоварами и подносами. Прохор Заикин, потягивая час с блюдца, с лицом уже мокрым от пота, говорил брату своей жены, которая понуро молчала:
— Слышь, Семён! Вот большевики дадуть землю... Я чо посею, отгадай? — Семён Воронков молчал отрешённо, потирая большими пальцами белый шрам на щеке. — Гороха посею, вот чего! Нихто яво у нас в Луковке
На эстраде гармонисты — филимоновские игрушки — как раз ожили и пели дружно, в лад растягивая мехи своих инструментов:
Гармонист, гармонист — Шёлковый платочек! Молодеческий свист, Медный кистенёчек! Нам свобода дана — Отпирай лабазы! Выгребай всё до дна, Выноси всё разом!..— Что же, Прокофий Николаевич, должен констатировать. — В голосе Григория Каминского появилась горечь. — Факт есть факт — мы с вами по разные стороны баррикады.
— И всё же давайте договорим! — Редактор газеты «Свободная мысль» был полон решимости. Решимости и отчаяния. — Сделайте... Прошу вас, сделайте последнюю попытку понять меня! Очевидно, нужно как-то переключить сознание. Не знаю... — Мигалов повернулся к Ольге Розен. — Я рассчитываю на вас. Женское сердце более чуткое. Итак... Самое великое завоевание свершившейся в России Февральской революции — демократия. Она только становится на ноги... Мучительно и трудно становится на ноги. И вот сейчас наша молодая демократия под угрозой. Угроза эта — вы, большевики!
— Но почему? — ужаснулась Ольга.
— Я уже говорил... — Прокофий Николаевич резко рубил рукой воздух. — Потому что вы — партия крайних левых убеждений. При этом для вас не существует мнения других. Правы только вы, те, кто с Лениным. А кто не с вами, тот против вас! — Он повернулся к Каминскому. — Ведь так?
Возникла тяжкая пауза, заполненная невнятным гулом трактира — народ всё прибывал: закончилась смена на оружейном заводе.
— Так... — сказал наконец Григорий.
— Но неужели вы не понимаете, что это путь к анархии? — воскликнул Мигалов. — К гражданской войне! А такая война у нас — самоубийство нации! Надо знать русский национальный характер. Или мало нам в прошлом Разина, Пугачёва и иже с ними? Нет, достаточно крови... Россия не должна оказаться в состоянии гражданской войны! Россия не должна преступить свою клятву Временному правительству и оставить без поддержки людей, взявших на себя всю тяжесть и проклятие власти! Ни один класс в России не смеет претендовать отныне на диктатуру власти и, основываясь на праве захвата, объявлять себя новым привилегированным сословием!
— Весь трудовой народ — не сословие! — непримиримо сказал Каминский.
— Да поймите вы! — Прокофий Николаевич говорил громко,
— Сначала революция должна победить! — убеждённо сказал Каминский.
— Боже мой! — Теперь в голосе Мигалова было одно полное отчаяние. — Что же делать? Я чувствую, что стучусь в глухую стену!.. Да уразумейте же! Ваша программа — это система социальных реформ, которые вы хотите осуществить силой, грубой силой! Навязать их России! Осознайте тысячелетнюю истину: широкие социальные реформы есть дело знания, опыта, осторожности и ответственности! Социальная жизнь складывается веками, она вся пропитана многолетними традициями, внедрявшимися в характер народа. Она покоится на слишком стихийных, бессознательных основах, чтобы можно было ломать и перекраивать её в пылу борьбы, под стимулом зависти, ненависти и мести!
— Наверно, это так... — прошептала Ольга Розен.
— Социальную жизнь недопустимо ставить на карту, — продолжал Прокофий Николаевич Мигалов, — в угоду прямолинейной программе, чтобы её можно было бессовестно приносить в жертву сомнительным экспериментам. Социальные реформаторы не смеют выдавать неоплатных векселей, не смеют быть демагогами, играющими на слепых вожделениях возбуждённой толпы!..
— Всё это абстракция, — перебил Григорий Каминский. — Народ, который вы называете слепой толпой, ждёт конкретных дел. Ждёт именно социальных реформ. Там всё просто: долой войну, землю крестьянам...
Теперь перебил, в крайнем нетерпении, Мигалов:
— Народ нуждается прежде всего в разумном освещении того, что свершается, в сознательном отношении как к своим нуждам, так и к силам, средствам и возможностям реформ. Социальных революций ещё не было в России, и то, что воспалённому уму фанатиков рисуется как социальная революция, в глазах историка и социолога является только погромом и гибелью культуры!
— Мы революционеры-практики! — воспалённо сказал Каминский. — Выйдите со своими общечеловеческими проповедями к рабочим, крестьянам. — За соседними столами прозвучало несколько одобрительных возгласов. — Что они вам скажут?
— Верно... — тяжко вздохнул Прокофий Николаевич. — Тут вы правы. Непросвещённому уму и тёмному народу... А сегодня русский народ... Не только русский, все народы, населяющие огромную империю, — это тёмная, озлобленная нуждой и гнетом сильных мира сего многомиллионная масса.
Опасная, непредсказуемая стихия, без всякого опыта политической жизни, без демократического мышления...
— Как вы боитесь собственного народа! — перебил Каминский и посмотрел по сторонам, ожидая поддержки.