В каждую субботу, вечером
Шрифт:
— А я же, папа, только в сорок четвертом пошла учиться в школу.
— Почему так?..
— Потому что я долго болела, мама думала, что у меня что-то вроде туберкулеза…
— Ну да? — испугался Дмитриев. — Ну и что же?
— Нет, папа, не бойся, никакого туберкулеза у меня нет, но я очень долго болела…
— А я ничего не знал… — сказал тихо Дмитриев.
— Откуда же ты мог знать, папа?.. — удивилась Маша. — Меня тогда в детский санаторий отправили, в Сокольниках, с маминого завода
Дмитриев пристально оглядел Машу, ее белое, словно фарфоровое, лицо, широко расставленные глаза, короткий тупой нос, едва заметно раздвоенный на самом кончике. Теперь он понял, почему она так бледна, почти прозрачна…
Стало быть, болела дочка. Долго болела, кто знает, может быть, до сих пор окончательно не поправилась…
— Вот погоди, — сказал он, — все у нас наладится, пойду я работать, тогда отправим тебя в хороший санаторий…
— Я, папа, одна больше не поеду, — серьезно сказала Маша. Ее широко расставленные глаза смотрели кротко, но, чувствовалось, непоколебимо, — мне там одной до того скучно…
— А мы вместе поедем, все вместе, куда-нибудь на юг, к морю, будем день-деньской у моря лежать и камешки кидать в волны. Умеешь кидать камешки?
— Нет, папа, не умею.
— Ничего, дело нехитрое, научишься. Надо так кидать, чтобы камешек по нескольку раз пролетел над волнами, поняла?
— Меня тоже научи, — сказал Петька.
Маша спросила:
— А Петьку мы тоже возьмем?
— Куда ж мы без него денемся?
— Без Петьки никак нельзя, — пробасил Петька, и отец и дочь рассмеялись.
Потом Маша спохватилась, совсем как взрослая, сокрушенно всплеснула ладонями:
— Да что же я, папа, ты, наверное, кушать хочешь, а я и не подумала об этом!
— Да не суетись ты!
Маша подошла к подоконнику, где стояли кастрюли и сковородки.
— Макароны подогрею, еще есть каша продельная. Потом чай вскипячу…
— Погоди, — сказал Дмитриев, взял свой рюкзак, брошенный им возле дверей, развязал его, стал вынимать один за другим свертки.
Маша и Петька, словно зачарованные, следили за его руками, будто это были руки фокусника, представляющего все новые чудеса.
А Дмитриев между тем разложил на столе целое по тому времени богатство: три банки сгущенного кофе с молоком, четыре банки американской колбасы, две тушенки, сало, плитку шоколада, сливочное масло, галеты…
— Это все нам, папа?
— Все вам, дочка, — сказал Дмитриев.
Петька, не говоря ни слова, схватил плитку шоколада.
— Нельзя!
Маша с силой разжала его маленькие пальцы.
— Нельзя, Петька, сперва надо кашу поесть, а после уже шоколад…
— Да, — захныкал Петька, — небось сама все слопаешь, мне не оставишь…
— Это все твое, вся
Петька затих на секунду, потом снова потянулся к шоколаду.
— Что же это, братец, какая же ты жадина! — сказал Дмитриев, — и не совестно? Мы с тобой мужики, а она женщина, слабый пол, ей следует уступать…
— Что ты, папа, — возразила Маша, — зачем мне уступать? Ему, Петьке, надо уступать, он же у нас самый маленький, только я боюсь, он слопает шоколад и больше ничего есть не захочет.
Маша говорила совсем как взрослая, и Дмитриев невольно улыбнулся: ее манера говорить, взгляд широко расставленных глаз, движения тонких рук, сам голос Машин — все это так походило на Клаву, на Клавину манеру говорить, смотреть, двигаться, что вдруг показалось, перед ним сейчас сама Клава, его Клава…
Она пришла с работы часа через четыре. Дмитриев уже спал, лежа на кровати, Петька прилег рядом с ним и тут же заснул, как убитый. Маша на кухне стирала в корыте рубаху и гимнастерку отца.
Как Маша ни старалась упредить мать, чтобы хоть как-то подготовить ее к встрече, но все-таки пропустила момент и вбежала в комнату уже тогда, когда мать, упав ничком на кровать, обнимала сразу мужа и сына.
— Да что же это такое?! — кричала Клава, все на одной и той же ноте. — Алеша, родной, что же это такое? Неужто ты? Ты сам?
Потом расплакалась, потом снова стала кричать. И плакала, и смеялась в одно и то же время, и бегала по комнате, и опять бросалась к Дмитриеву, и щупала руками его голову, лицо, шею, плечи, руки, все никак не могла до конца поверить, что он здесь рядом с нею, живой, невредимый.
Позднее они все вместе сидели за столом. Петька на коленях у Дмитриева, Клава рядом, одной рукой обняв мужа, прижавшись головой к его плечу. Маша принесла из кухни чайник, разлила чай в стаканы, нарезала колбасу, сало…
— Скажу у нас на заводе, не поверят, — промолвила Клава. — Скажу, муж вернулся, вот то-то все удивятся…
— Еще бы! — воскликнула Маша.
— А как ваш начальник, как его, Кострицын, что ли, рыжий такой, он жив?
Клава махнула рукой.
— Что ты, Алеша! В первый же год…
— Жалко, хороший мужик был…
— Куда уж лучше! Жена, по-моему, по сей день места себе не находит…
— А этот, знатный сталевар ваш, Вахрушев?
— Сережа? Живой, недавно сына в институт определил…
— Неужто такой сын у него большой?
— Дети быстро растут, — заметила Маша, совсем как взрослая, озабоченно глянула на Петьку. — Смотри, папа, разве можно узнать, какой наш Петька стал?
— Я его почти не помнил, — сказал Дмитриев.
В Клавиных глазах блеснули слезы.