В каждую субботу, вечером

Уварова Людмила Захаровна

— Что же делать, Анна Егоровна? Как сказать ей? — спросила Клава.

Анна Егоровна откашлялась, словно речь готовилась произнести.

— Разве знаю? — спросила.

Обе вернулись обратно в комнату. Теперь уже была поставлена другая пластинка, цыганская венгерка.

И Дуся пустилась в пляс.

Она плясала, словно заправская цыганка, по всем правилам, тряся плечами, сгибалась книзу штопором и снова выпрямлялась, била себя руками по плечам и по коленям.

Лариса лениво жевала пирог, время от времени хлопала в ладоши.

А Дуся плясала

все быстрее, все зажигательней и выкрикивала частушки, одну за другой:

Это что за любовь,

Ты домой и я домой.

Давай вместе, милый мой,

Мы пойдем к тебе домой!

Хорошо страдать на печке,

Ножки в тепленьком местечке.

Хорошо страдать за баней,

Вместе с милым моим Ваней…

Пела и смеялась, поводила плечами и кружилась так, что в глазах мелькало и было трудно глядеть на нее.

Ничего они в тот вечер ей не сказали. А она была такая веселая, плясала, пела, волчком вертелась, потом села за стол, пригладила обеими ладонями растрепавшиеся волосы, неожиданно грустно сказала:

— Поглядел бы на меня теперь мой Геночка…

Клавино сердце словно бы сжала чья-то беспощадная рука. Но она промолчала, и Анна Егоровна выразительно глянула на нее и тоже не сказала ни слова.

А через два дня, когда Дусе уже все, как есть, было известно, Клава пришла к ней, увидела, сидит Дуся за столом, неприбранные волосы свисают на глаза, глядит прямо перед собой остановившимся взглядом, постаревшая, как бы разом спавшая с лица, бледная до того, что, казалось, кровь вся, как есть, вытекла из ее жил.

Клава села рядом, обняла ее, Дуся и головы не повернула.

— Вот и все, — сказала, по-прежнему глядя перед собой.

— Нет, не все, — начала было Клава, но Дуся сердито передернула плечами.

— Говорю тебе, все, — значит, все!

Теперь Клава, глядя на нее, оживленную, раскрасневшуюся, подумала о том, что любое горе со временем проходит, круты горки, да забывчивы, и хорошо, что проходит, иначе невозможно жить было бы…

Дуся обернулась к Клаве и, должно быть, подумала о том же самом, красивое лицо ее как бы в один миг погасло, постарело, крупные, походившие на сливы глаза будто пеплом подернулись.

Гости разошлись поздно. Василия Куприяныча Клава хотела было оставить ночевать, но он неожиданно протрезвел и наотрез отказался ночевать в чужом месте.

— Я свою кровать, — сказал, — ни на какие коврижки не променяю.

— Мам, давай я тебе помогу посуду вымыть, — сказала Маша сонным голосом.

— Без тебя обойдемся, — отрезала Клава.

Дмитриев положил руку на Машино плечо. Плечо было хрупкое, слабенькое, каждая косточка прощупывалась. Дмитриев сел на стул, поставил перед собой

Машу, она часто моргала глазами, время от времени широко зевая.

— А ты спать хочешь, дочка.

Маша кивнула:

— Хочу.

Подняла руку, потерла глаза, на локте у нее была крохотная, аккуратная латка. Немудрено, локти острые, детские, так и рвут, насквозь прокалывают материю…

— Мам, — сказала Маша, — ты меня завтра пораньше разбуди.

— Что так? — спросила Клава.

— У меня завтра сочинение на вольную тему, а я ничего не знаю, про что писать. Придется почитать что-нибудь перед школой.

— Не бойся! Напишешь! — сказала Клава.

— А ты посоветуй, про что писать, — попросила Маша.

— А сама не можешь? — спросил Дмитриев.

Несколько мгновений Маша глядела на него.

— Я про тебя напишу, папа. Напишу, как ты к нам пришел, как все было, как мы тебя ждали, ждали…

— Пиши, дочка, что хочешь.

Дмитриев прижал к себе Машу, вдыхая в себя знакомый родной запах.

— Иди спать, дочка, — сказал, — утром я тебя сам разбужу…

Взял ее на руки, положил на диван.

— Я про тебя напишу, — едва слышно пробормотала Маша. Спустя секунду она уже крепко спала.

Спал и Петька, по своему обыкновению, уткнувшись носом в подушку.

— Ложись, — сказала Клава, — а я пойду по-быстрому перемою посуду…

— И я с тобой, — вызвался Дмитриев.

Кухня была маленькая, тесная от столиков, со старинной дровяной плитой, с ведром для мусора, стоявшим в углу. Крохотная электрическая лампочка едва светила под потолком. Стены были закопченные и пол весь в жирных, плохо вымытых пятнах.

— Подумать только, я о нашей кухне, словно о царском замке, вспоминал, — сказал Дмитриев. — Думал, ничего лучше, красивее и уютнее в целом свете нет и быть не может!

Клава бегло улыбнулась ему и поставила чистую тарелку на стол.

— Давай, вытирай!

— Есть, товарищ начальник!

— Тише!

Клава кивнула в сторону коридора.

— Поздно уже, а ты во весь голос, люди-то спят…

— Не буду больше, — сказал Дмитриев.

Чьи-то шаги послышались в коридоре. Оба, и Клава и Дмитриев, обернулись.

Явилась старуха Квашнева. Все в том же темном платье, в каком сидела за столом, видно, еще не ложилась спать.

— Что это вы не спите? — спросила.

— Сейчас уберем всю посуду и ляжем, — ответила Клава.

Квашнева подошла ближе. Сказала, не отводя глаз от Дмитриева:

— А ты, малый, постарел…

— Как же не постареть? — спросила Клава. — Я, что ли, помолодела?

Квашнева, не отвечая ей, снова произнесла медленно, вдумчиво:

— Такой молодой был, видный из себя, а теперь… — Не договорила, махнула рукой.

— Какой есть, — улыбнулся Дмитриев.

Клава взяла горку тарелок, отнесла в комнату. Потом снова вернулась, стала домывать остальные. По ее лицу, по опущенным глазам Дмитриев догадался, Клава обижена на старуху за ее откровенные слова и, не жалей она старуху, сумела бы как положено ей ответить.