В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Автор сценария казался несколько излишне суетливым, но и его можно было понять: самый первый в жизни сценарий.
Он смотрел на Игоря снизу вверх, ловил, словно студент-первокурсник, каждое его слово, хотя был уже немолод, что-то далеко за сорок; должно быть, ему не очень везло раньше и он никак не мог опомниться от неожиданно нагрянувшего на него везенья.
По слухам, у него было больное сердце, он задыхался, часто бледнел, говорил с извиняющейся, какой-то напряженно-униженной улыбкой:
— У меня, как видите, покладистый характер, со мной всегда можно
С оператором фильма с первого же дня у Игоря начались стычки. Оператор был, что называется, «типичное не то»: норовил все сделать по-своему, вмешивался в разработку режиссерского сценария, то и дело указывал актерам, как следует играть. Игорь понимал, им двоим не сработаться. Он решил потребовать другого оператора. Новый оператор, товарищ Игоря по ВГИКу, веселый острослов и балагур Паша Крутиков, сразу же нашел с Игорем общий язык.
Паша был несколько безалаберный, но очень способный и щедрый: как и все подлинно талантливые люди, он пригоршнями рассыпал предложения (одно другого красочнее), охотно отказываясь от хороших ради лучших, к тому же был искренне влюблен в сценарий, увлечен своими съемками и порой даже ночью (в гостинице они жили в одной комнате) будил Игоря:
— Старик, я придумал великолепный поворот, что, если крупным планом показать поле, над полем ворона, понимаешь, одинокая ворона, с тоскливым взглядом, поле под дождем — вот тебе осень, как она есть, верно?
Но спустя короткое время, Паша предлагал уже совсем новый вариант:
— Я вижу так: волны набегают на кромку берега и, отхлынув назад, обнажают камни. Камни блестят холодным блеском. И — тучи низко-низко над морем…
Игорь, выслушав Пашу, тут же немедленно отвергал один вариант за другим, но Паша не обижался, у него наготове было множество других, самых различных и, на его взгляд, примечательных.
Фильм снимали в Угличе, уютном, зеленом городе на Волге, в котором, как писал автор сценария, «седая старина своеобразно сочеталась с приметами современности».
И вправду, неподалеку от древней церкви, построенной в память об убиенном царевиче Дмитрии, возвышалось здание ГЭС, на окраине города, там, где в ряд стояли хилые домики, окруженные палисадниками, бежали одна за другой мачты дальних передач.
На съемки, проходившие то на берегу, то в поле, то в лесу, обычно собирался народ, особенно много было любопытных мальчишек.
Помреж, Сережа Сушко, рыжий парень, обладавший необыкновенной силы басом, исступленно вопил в рупор:
— Граждане, поймите, мы работаем. Если хотите, чтобы картина удалась, пройдите все на одну сторону!
Но граждане переходили неохотно. Сережа срывал свой роскошный бас, по нескольку раз в день с досадой бросал рупор, пока в конце концов не добивался желанного результата.
Уже было отснято около полутора тысячи метров пленки, когда Игорь получил открытку.
Писала Валя Черткова, близкая приятельница.
Валя ездила по ярославским селам, собирала и записывала старинные песни.
Она была музыковед, предпочитала исключительно серьезную музыку, а Игорь любил только джазы. Однако
За те два года, что они были знакомы, он не на шутку привязался к ней и порой всерьез задумывался о совместной жизни с Валей, подходившей ему, как он говорил, по многим статьям и параметрам.
Валя писала, что находится в селе, километров шестьдесят от Ярославля, и было бы, право, чудесно, если бы он приехал к ней хотя на денек, в конце концов они так близко находятся друг от друга — грех не увидеться…
Село называлось Бочинино. Игорь вспомнил, всего тридцать или примерно тридцать пять километров отделяют Бочинино от его родного села, где он так давно не был…
«А что, если… — подумал он, — если убить сразу двух зайцев, заглянуть домой, а потом навестить Вальку, заехать в это самое Бочинино?»
Как нарочно, погода капризничала, с утра сплошные тучи закрывали небо, моросил мелкий, хотя и теплый дождь.
— Поезжай, — посоветовал Паша. — Послезавтра вернешься, ведь пароходом до Ярославля всего ничего…
— Тем более что навещу своих, я их давненько, признаться, не видел, — сказал Игорь.
Он мало спал во время съемок и рассчитывал хорошенько выспаться на пароходе. Но когда он вышел на палубу, когда увидел туманные от дождя берега, увидел волны, вскипавшие под дождем серыми, продолговатыми, словно виноградины, пузырьками, когда вдохнул в себя свежий речной воздух, ему расхотелось спать, он сел на скамейку и долго, не отрываясь, смотрел на медленно проплывающие дали, на птиц, низко летавших над водой.
«Вот она — радость бытия, — думал Игорь, глядя на пестрых ширококрылых чаек, бесстрашно круживших над самой палубой, — вот оно счастье, которое сознаешь каждой своей частицей…»
Ему казалось, сейчас он раскроет широко глаза и чувство радости исчезнет, как исчезает все, виденное во сне.
Но то был не сон, а явь, действительность, все то, что так радовало и в то же время тревожно трогало его: волны, вдруг меняющие свой цвет, то серо-свинцовые, то сиреневые, то иссиня-темные, почти черные, зеленые берега, которые курились теплым, тающим туманом, и то ощущение своей молодости, силы, удачливости, своего мастерства, которое было незаурядным, предвкушение будущего, наверняка интересного, значительного…
Он представлял себе, как будет дома рассказывать матери и сестре о своей жизни, о работе, о фильме, который, по всему видно, должен получиться хорошим, а мать и сестра будут упоенно слушать его и после, когда он уедет, вспоминать о его рассказах и думать о нем…
Он не был у своих уже четыре года. Но в течение всех этих лет довольно часто писал домой и получал письма от сестры.
Сестра работала учительницей в сельской школе.
Писала она ему аккуратно, хотя и коротко.
Последнее письмо от нее он получил еще в Москве, до начала съемок. Сестра писала, по своему обыкновению, немногословно: