В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Сестре Игоря было уже сорок пять лет. Когда-то была она красивой, смуглолицая, с горячими карими глазами, чуть скуластая, на смуглых щеках румянец, большой яркий рот и улыбка ослепительная, словно вспышка магния…
Он с горечью заметил, что сестра не то чтобы состарилась, а как-то поблекла и, странное дело, лицо ее уже не было смуглым, скорее мучнисто-бледным, и глаза словно бы стали меньше.
— Нянька, — сказал Игорь, с удовольствием называя сестру так, как привык называть с детства, — а
— Я тоже тебя не сразу узнала, — ответила сестра. — Такой большой стал…
— Старый, — добавил Игорь, но сестра сдвинула красивые, изогнутые брови:
— Какой ты старый, что с тобой?
Он спросил:
— Как мама?
— Ничего, — сказала сестра. — Ты надолго?
— До завтра. Целая вечность.
Она усмехнулась, как ему показалось, невесело.
— Целая вечность? Всего-то навсего…
Он хотел взять у нее коромысло, она не дала.
— Не надо, ты не привычный…
Однако он снял с ее плеч коромысло и сразу же почувствовал тяжесть.
— Как это ты носишь?
— Привыкла.
Он несколько раз останавливался, прежде чем дошел до дома.
Сестра, улыбаясь, поглядывала на него.
— Я же тебя предупреждала, без привычки трудно…
— Теперь уж недолго осталось.
— Что ж, давай, неси, — сказала она.
— Представляю, как мама обрадуется, — начал он. — Ты ничего не говори ей, я войду, стану на пороге и ни слова, подожду, что-то она скажет…
— По-моему, не стоит, — ответила сестра.
— Нет, стоит, — сказал он. — Войду и стану без слов, буду смотреть на нее, а она, наверно, не сразу разглядит, зато потом…
И — засмеялся от души.
— Потом — увидит меня…
— Не надо, — повторила сестра.
Остановилась, сняла коромысло с его плеч, надела на свои.
— Почему не надо?
— Мама не очень здорова.
— Больна? Что с ней?
— Да нет, она не лежит, просто не очень здорова.
Игорь сразу успокоился.
— Не очень здорова? А кто из нас так уж очень здоров? Что, верно, нянька?
Она не ответила на его улыбку, сказала, глядя куда-то в сторону:
— В общем, сам все увидишь…
Он взглянул на нее, но она упорно избегала встретиться с его глазами. Внезапно он понял: слова сестры скрывали что-то еще неведомое ему, но страшное, то, что вскоре доведется узнать и увидеть…
Он обогнал ее, вбежал на крыльцо, рывком открыл дверь.
И — сразу же увидел мать.
Она сидела за столом, положив на стол руки.
Его прежде всего поразили ее руки, какие-то бессильные, вялые, а он помнил, руки матери были всегда в движении, в работе.
— Мама, — сказал Игорь, — мамочка, это я! Здравствуй!
Она подняла на него глаза. Она похудела, но, пожалуй, не очень постарела. Волосы остались прежними,
Она молча глядела на него, а сестра, войдя в дом, стояла позади него и тоже молчала.
— Ку-ку, — сказала мать, по-прежнему равнодушно и отрешенно глядя на Игоря, — ку-ку…
Игорь почувствовал, как глухо, тяжко забилось сердце и словно бы огнем опалило голову, шею, затылок…
Он обернулся к сестре.
— Скоро год, — сказала сестра.
— Почему же ты ничего не писала? Я же ничего не знал.
— Если бы даже я и написала, что бы было? — спросила сестра. — Ты бы ничем не помог все равно, а печалить тебя не хотелось…
— Печалить, — грустно повторил он, — разве дело во мне, печалить меня или скрывать правду?
— Ку-ку, — сказала мать и засмеялась.
Игорь рванулся к ней, схватил за плечи.
— Мама, это я, твой сын, родная моя, слышишь? Я — твой Игорь!
— Она никого не узнает, — сказала сестра.
— А тебя? — спросил Игорь.
— Меня тоже. Я уже привыкла.
«Я уже привыкла». Эти три слова, произнесенные ею с безнадежным отчаянием, ставшим будничным, как бы раскрыли перед ним ее терпеливое и постоянное страдание.
— Нянька, — закричал Игорь, — нянька, да что же это такое?
— Склероз, — сказала сестра. — Все это накапливалось исподволь, постепенно, а потом вдруг, вот так вот, как видишь.
— Вижу, — сказал Игорь.
Он сел за стол, напротив матери, пристально, жадно вглядываясь в нее, стараясь отыскать в ее лице, должно быть, уже прочно погасшую искру разума.
И она бездумно глядела на него, а сестра между тем собирала на стол, звенели тарелки, миски, стаканы, вся эта уютная домашняя суета казалась обнадеживающей, обладающей спасительным, глубоким смыслом.
Но нет! Лицо матери по-прежнему было равнодушным, лишенным какого бы то ни было выражения. И он смотрел на нее и никак не мог привыкнуть видеть ее такой, какой она стала, никак не мог…
Сестра налила молока в глубокую тарелку с гречневой кашей, подвинула тарелку матери, вложила в ее ладонь ложку.
Мать заученным движением, механически опускала ложку в тарелку, зачерпывала молоко с кашей и подносила ко рту.
Молоко лилось на подбородок, она ничего не видела, ничего не чувствовала.
— Ах ты, замарашка, — сказала сестра, полотенцем вытирая подбородок матери.
Игорь отвел глаза в сторону. Как это все ужасно!
Мать всегда была очень опрятной. Он был еще совсем маленький, и уже тогда она учила его есть не торопясь, чинно, не жадно и так, чтобы людям не противно было глядеть на него. И сама всегда ела красиво, глянешь на нее — и невольно захочется есть даже самому сытому человеку.