В Киеве не женись!
Шрифт:
Потом впустили нас.
– Заходите, – говорит моя Феня, – да организованно, не топайте, как жеребцы: тов. Ткачучка сейчас тезисы для доклада выдумывают.
Поразбрелись мы по комнатам, а через час снова сошлись в коридоре.
– Ну как? – спрашиваем друг друга.
– Меня уже втянули, – ответил тов. Заяц. – Приказали написать и повесить на двери, вот.
Показывает на табличку: «Дежурство членов горсовета от 5 до 9 ежедневно».
– Я тоже уже чувствую женину популярность, – вздохнул Ткачук. – Уже моя дочка Леська заявила: «Какой же ты отец, раз даже в кандидаты
– Хорошо, что моя Феня не родственница мне, всё легче. Хоть дети укорять не будут! – радостно выкрикнул я.
– Не велико счастье, – раздался за дверью голос шестилетнего сына. – Запомни: гулять теперь я буду только с Фенею. Феня – власть! А ты что? Приятно, когда тебя власть за руку ведёт.
Я прикусил язык.
– Это ещё ничего, – шёпотом говорит Ткачук. – A вот как теперь на предмет брани? Ну как ты её отбреешь? Может, именно она дежурит? Исполняет служебные обязанности? Уголовным кодексом пахнет. Вон оно что! Придётся, наверно, ночью, когда уснёт.
В первом часу ночи мы снова сбежались в коридоре: Ткачук, Заяц и я.
Члены горсовета спали.
Ох и влетело им!
Нет житья(Монолог летуна)
На заводе нас такое творится!
Контролёр на контролёре. Ужас! Каждый во все дырки нос суёт, настоящему рабочему житья нет.
Не выйдешь на работу – на черную доску: «Прогульщик!» А шуму! «Срыв», «Прорыв», «Разрыв». Трах-тарарах-бах-штраф!
Я не говорю, что неправильно. Правильно. Раз не вышел на работу – наказывай.
Только разберись. Моть, я галоши по талону в рабкоопе добывал. А моть, я больной, моть, мне в Харькове уже и дышать нельзя. Моть, мне на Кавказе пора дышать.
Давай, говорят, справку oт врача. Бузотёры! А врач кто? Разве врач понимает душу рабочего человека? Разве ему душа нужна? Ему аппендицит вынь да на стол положь… Прихожу неделю назад. Так и так, товарищ доктор, горло. Он посмотрел: «Чепуха. Работать не мешает». Вскипел я. Как не мешает? Моть, у нас воззвание какое обсуждаться будет, а я молчи? Моть, я встречный план выставлю! Давай, говорю, ослобождение, пока живой!
– Да вы не умрёте, – отвечает.
– Не я, а ты пока живой.
Дал, конечно. Такие у нас врачи. А инженеры, думаете, лучше? Ни подхода, ни линии к рабочему человеку. Был у нас на ХПЗ один такой. Не человек, а трудовой интеллигент.
– Продукция, – говорит, – у вас, товарищ Крикун, ни в дугу. Браку много. Подтянитесь!
«Ах ты, – думаю, – кому ж ты говоришь, а? Да, моть, я таких, как ты в семнадцатом без никоторого промфинплана тридцать семь штук в тачке вывез! А не веришь, так я тебе из дома контрольные цифры принесу. У меня записано. Из-за таких на заводе не удержишься, а потом говорят – летун, бездельник. И летаешь, потому не понимают рабочего человека. Разве летать – радость велика? Перешёл я, к слову, с ХПЗ на „Свет шахтера“. Разве ж такие условия труда? Гудок не тот, трамвай не тот. Пивная далеко. Пока привык – неделю опаздывал. Мастер начал буровить. Свой же брат рабочий, а как мастером стал, так сразу на интеллигентскую точку потянул: „Продукция плохая, норма хромает“.
Ну, товарищи, куриный смех. За ударного бригадира баба! В штанах, в кепке. Чтоб Петька Крикун у бабы учился! Не будет, браток, дела. Я, браток, бабу классовым врагом считаю. Меня баба раз так подсекла – вовек не забуду. На собрании обсуждали мы план. Беру я слово. „Да, – говорю, – так и так, неправильно составлен план. Переборщили. Разве можно, чтоб такие задания? Да и норма завышена“. После меня берёт слово одна работница. „Действительно, говорит, правильно заметил тов. Крикун – план составлен неудачно, не учли всех возможностей. Нормы выработки ошибочные, их надо увеличить“.»
Как взяли меня на смех. «Что, – хохочут, – Крикун! Здорово тебя женский вопрос поддержал!» Под корень подсекла. Не могу я теперь на бабу смотреть. Разве она понимает душу рабочего человека? Правда, теперь и мужики не те пошли. Свой брат, а присмотришься… Heт таких, чтоб настоящий рабочий. Чтоб свой в доску. Он или двадцатипятитысячник, или законтрактован до конца пятилетки. Тот соревнуется, этот кого-то на буксире тянет. Этот ударник, тог энтузиаст. Один выполняет, другой перевыполняет. Одного премируют, второму орден на блюдечке. Нет житья чистокровному рабочему!
Несчастные
Летом, начиная приблизительно так с июня и аж по октябрь, везде и повсюду на улицах, в садах, в театрах, в магазинах, в трамваях, поездах, учреждениях и т. д. появляется особая категория людей.
Не заметить их нельзя, они настырно лезут вам на глаза своим поведением, а чаще цветом загорелых лиц, нарочито оголённых шей, грудей, рук и ног.
Это – курортники.
Люди, которые только что вернулись с курортов.
Они громко разговаривают, рассказывают курортные анекдоты, смеются, корчат из себя весёлых, жизнерадостных, беззаботных, счастливых.
Но не верьте им.
Всё это – фикция, обман. Всё это – для людского глаза.
На самом деле это несчастные люди.
Поговорите с ними внимательно и вы убедитесь, что это несчастнейшие люди нашей счастливой эпохи.
Я лично уже убедился, ибо разговаривал.
– Доброго здоровья, Kити.
– Ах, Сочи…
– И не думал менять псевдоним. Даже судебные исполнители уже привыкли описывать меня как Чечвянского. Как поживаете?
– Четырнадцать.
– Что?
– Взяла четырнадцать.
– Ах! Вы вон про что! Очень рад! Фунтов?
– Кило!
– Счастливая!
– Не очень. Против прошлого года не добрала кило.
– А-я-яй! Чем же объяснить такую катастрофу? Малым процентом озона в сочинском воздухе или, может…
– Ах! Какие там вазоны… Питание. Так намучилась! Понимаете: масла мало, яиц мало, молока мало, мяса мало, хлеба мало, фруктов мало…
Иван Иванович! Здрассс… Ишь! Прямо арап! На хлебозаготовках шпарились?
– Как раз… Из Ялты вчера вернулся.