В краю молчаливого эха
Шрифт:
— Это верно, — подал голос Первосвет. — В нашем крае отродясь такие паучищи не бегали.
— За то они бегают в иных местах, — процедил Бор. — Так ли, Прутик?
Семён вздрогнул и растерянно посмотрел на своих товарищей.
— Ну… ну… есть, конечно… Даже в Светолесье, как ехать в сторону Гадючьего плато…
— Вот-вот, — ухмыльнулся Бор. — Только не думаю, что эти твари через горы перебрались.
— Да? — приподнял брови Бочаров. — И откуда же они?
Бор вновь поглядел на Прутика, словно ждал от него какого-то признания.
—
— Что? — напрягся Бор.
— Астрал ведь они тоже преодолеть не могли.
— Причём тут Астрал? — не понял Бочаров, а с ним и Первосвет.
— Ну, скажем, ещё я читал, что на Святой Земле обитают какие-то разновидности…
— На Святой Земле? — ухмыльнулся Платон. — Эка ты, парень, хватил! Как же они сюда забрели?
— Вот я и говорю, что никак.
Все, кроме Бора, улыбнулись. А северянин погладил бородку и вдруг смачно сплюнул на землю.
— Если бы да кабы… — проворчал он. — Не знаю, как вам, но мне ясно, что совсем ничего не ясно.
— Брат, ты что действительно считаешь, — улыбался Первосвет, — что они «прилетели» оттуда? Со Святой Земли? Или, может, их случайно торговцы завезли? Ха-ха!
— Случайно, — оскалился Бор. — Вот уж слово… так слово…
На этом обсуждение закончилось. Но у Семёна появилось твёрдое убеждение, что тут дело нечисто. И Бор, возможно, в чём-то прав.
«Но да поживём-увидим», — вздохнул Прутик.
— Угу… поживём, — кивнул Бор, чему-то ухмыляясь.
2
Из-за погоды в Старую слободку попали лишь к полудню следующего дня.
Это была та ещё дыра. Столь убогих мест нет, наверное, даже на дальних хуторках небогатого Ингоса. Там люди хоть тоже не богаты, но заброшенных неухоженных земельных наделов, огородиков поросших крапивой, не найдёшь.
Тут же сплошь унылые картины. И покосившиеся избы, почерневшие от времени, сырости и прочих бед. Их стены густо покрыты толстым слоем многолетнего зеленого мха, что придавало этим домам ещё более жалкий вид. (Хотя вот, правда, местные богатеи да знать жили очень неплохо. Даже очень неплохо.) Улицы же — сплошная грязь, вонь. Заборы, наверное, ставили косые плотники. Иначе никак не объяснить отсутствие в них не только стройности, но упорядоченности. Через бреши пролазила живность, вроде коз да свиней.
В общем, не дорожили здесь теми богатствами, что давала природа, не ценили землю. Для Прутика это было дико. Рождённый в просторе, он никак не мог взять в толк, отчего местные (по крайней мере, из Старой слободки) так странно себя вели. Это удивляло Семёна, можно сказать, что даже впечатляло, но по своему. Он с диким ужасом в глазах смотрел на это поселение, силясь понять — взаправду ли всё это.
А слободка жила день за днём, неделя за неделей, год за годом. Жила своей жизнью, понятной только местным.
И вроде бы руки у них есть. И ноги. И даже голова… А всё одно что-то не
Слободкинские выглядели угрюмыми, нелюдимыми. Это касалось практически всех. Прутик потом не раз сталкивался с такой ситуацией, что местные зло говорили друг о друге.
«Так ему (или ей) собаке и надо!» — основная фразочка, кружившая тут.
Семён на всякий случай спрашивал, а кто эта «собака»? И чего натворила?
— А ничего! — махнёт рукой собеседник.
И тут выяснится, что дело в простой зависти. Так все относились к друг другу, и в том ничего эдакого не видели.
Народ здесь был гнилой, никчемный, даже озверелый. Большинство жило впроголодь, забитые и нуждой, и собственной ленью, с тихо бурлящей злобой в сердце. Даже Первосвет, коренной, казалось бы, «жодинец», порой недобро отзывался о слободкинских, называя их не иначе, как «лодырями беспросветными».
Оно и понятно. Тут уж и гадать нечего…
Первые с кем потом сталкивались и Бор, и Прутик, как пришлые, ещё не ознакомленные с заведёнными тут «правилами» люди, были местные попрошайки. Им нужно было только одно — денег в долг. За это обещали даже отработать, в чём-то помочь…
Кстати, сия голь-беднота — самая доступная рабочая сила в Старой слободке. В хозяйстве ведь всегда есть какая-то работенка, с которой в одни руки не справится. Как то: напилить дров, накосить сена, посадить что-то, убрать — в общем, если так, то без этих попрошаек никак. Худо-бедно они справляются с поручениями.
Что касается внешности, то слободкинские были людьми невысокими, темноволосыми, с длинными заострёнными носами. Взгляд у них… э-э-э… оценивающий, что ли… пронзительный… Глаза, из-за того, что были посажены глубоко, придавали лицам местных жителей налёт этакой неприязни. Словно они задумали что-то недоброе и пытались это всячески скрыть.
Прутик отметил, что большинство мужчин не носило ни бород, ни даже усов, но зато их шевелюре могли позавидовать первые красавицы Новограда. Одежда была неброской, скорее бедной: короткие льняные не отбеленные рубахи, вместо пояса у большинства мужчин была верёвка, неказистые холщовые штаны, а на ногах у кого лапти, у кого грубые сапоги, а кто и вовсе босой…
Женщины тоже были просты как в одежде, так и в прочем. Сказать, что не были даже симпатичны — всё же соврать. По своему они были приятны. Но вот в разговоре с чужаками — скупы на улыбки, несловоохотливы и почти нелюбопытны. Глаза постоянно опускали книзу, будто стесняясь…
Единственной женщиной, которая контрастно отличалась от остальных, была некая Ефросинья Сомова, у которой Прутик покупал почтовых птиц. Она и выглядела чуть иначе. Во-первых, была одета по-мужски. А во-вторых, курила длинную трубку и периодически грубо материлась. От неё Семён и узнал, где найти знахарку.
— А по что она тобе? — сощурилась Ефросинья.
— Зуб ноет… мочи нет…
— Так поди-но да у кузницу… али того лучше: ко нашему священнику Лучезару. Яво ить даж-но не горше.