В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Нас с тобой разбудит звон трамвая…»

Нас с тобой разбудит звон трамвая, ты протрёшь глаза: небеса, от края и до края только небеса… Будем мы обижены как дети: снова привыкать к пустякам, что держат нас на свете. Жить и умирать возвратят на землю наши души, хоть второго дня я, молясь, просил Его: послушай, не буди меня. 1996

Олегу Дозморову [31] от Бориса Рыжего

Мысль об этом

леденит: О — лег, какие наши го — ды, а сердце уж разбито, нету счастья у него, хоть хорошие мы поэ — ты, никто не любит на — с — человечество слепое, то все его вина, мы погибншем, мы умрем, О — лег, с тобой от невнима — ния — это так знакомо — а за окнами зима, а за окнами сугробы, неуютный грустный вид. Кто потащит наши гробы, кто венки нам подарит? 1996

31

Дозморов Олег Витальевич (род. в 1974 г.) — российский поэт, писатель. Живет в Великобритании.

Памяти поэта

…Остаются нам детали и разговор о пустоте… Не в Нью-Йорке, не в Италии, но в Иркутске, в Воркуте. Гданьске, Шманьске, Белореченске говорят о смерти Бро. Но едва ли я гусиное подточу себе перо — я люблю свое молчание и ухмылочку свою. Если плохо мне ночами, я песен, право, не пою. …Узнаю про все на улице и, смахнув с ушанки снег: «Ах, Иосиф Александрович, дорогой мой человек…» 1996

Фотография

…На скамейке, где сиживал тот — если сиживал — гений курчавый, ты сидишь, соискатель работ, еще нищий, уже величавый. Фотография? Легкий ожог. На ладошку упавшая спичка. Улыбаться не стоит, дружок, потому что не вылетит птичка. Но вспорхнет голубой ангелок на плечо твое, щурясь от света — кодак этого видеть не мог, потому что бессмысленно это. Пусть над тысячей бед и обид стих то твердо звучит, то плаксиво. Только помни того, кто стоит по ту сторону объектива. 1996

«…Хотелось музыки, а не литературы…»

…Хотелось музыки, а не литературы, хотелось живописи, а не стиховой стопы ямбической, пеона и цензуры. Да мало ли чего хотелось нам с тобой. Хотелось неба нам, еще хотелось моря. А я хотел еще, когда ребенком был, большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя. Вот тут не мучайся — его ты получил. 1996

7 ноября

До боли снежное и хрупкое сегодня утро, сердце чуткое насторожилось, ловит звуки. Бело пространство заоконное — мальчишкой я врывался в оное в надетом наспех полушубке. В побитом молью синем шарфике я надувал цветные шарики, гремели лозунги и речи… Где ж песни ваши, флаги красные, вы сами — пьяные, прекрасные, меня берущие на плечи? 1996

«…Глядишь на милые улыбки…»

…Глядишь на милые улыбки и слышишь шепот за спиной — редакционные

улитки столы волочат за собой. Ну, публикация… Ну, сотня… И без нее бы мог прожить… Не лучше ль, право, в подворотне с печальным уркой водку пить? Есть мир иной, там нету масок — ужасны лица и без них. Есть мир иной, там нету сказок шутов бесполых и шутих. Там жизнь обнажена, как схема, и сразу видно: тут убьет. Зато надутая проблема — улыбки, взгляда — не встает. …Покуда в этом вы юлили, слегка прищуривая глаз, в том, настоящем, вас убили и руки вытерли о вас. 1996

Осень в парке

Я не понимаю, что это такое…

Я.С. [32]

Ангелы шмонались по пустым аллеям парка. Мы топтались тупо у пруда. Молоды мы были. А теперь стареем. И подумать только, это навсегда. Был бы я умнее, что ли, выше ростом, умудренней горьким опытом мудак, я сказал бы что-то вроде: «Постум, Постум…», как сказал однажды Квинт Гораций Флакк. Но совсем не страшно. Только очень грустно. Друг мой, дай мне руку. Загляни в глаза, ты увидишь, в мире холодно и пусто. Мы умрём с тобою через три часа. В парке, где мы бродим. Умирают розы. Жалко, что бессмертья не раскрыт секрет. И дождинки капают, как чужие слёзы. Я из роз увядших соберу букет… 1996

32

Я. С. — Ярослав Смеляков. Эпиграф — строка из стихотворения «Любка» (1966 г.)

Черная речка

Так густо падает, так плавно — белый снег у Черной речки, черной розы. И на ресницах он. И тает он у век. И эти капельки — как слезы. Дай руку, руку мне, любимая, скорей. Не говори со мной. Послушай, как будто ржание… Да, ржанье лошадей. И выстрел, спичкою потухший. Тебе не кажется — пройдем еще чуть-чуть, и нам откроется все это: кареты, лошади, дымящаяся грудь на снег упавшего поэта? Любовь. Предательство. Россия и тоска. Как можно жить, не погибая? Ты в даль безлюдную, ты смотришь в даль, пока я говорю тебе, родная: «Пойдем на лед — туда, скорей туда, на лед — сквозь время стылое — быть может, ответит доктор нам, что гений не умрет и в нас души не уничтожит…» 1996

«Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело…»

Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело, на прощанье листвой. Потому и стою оробело в голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке, по колено в любви и тоске. Подожди хоть немножко, хоть немного, прошу. Я еще не успел оглядеться и прижаться щекой. Потому и хватаюсь за сердце, что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых — не срывал их в бою комарином, в руках не держал их. Думал все, что успею еще, добегу и успею. На последней пустой электричке доеду, успею. Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе. Потому и за сердце держусь я. И видимо, плача: «Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я — и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья». 1996