В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

…Некрасивый трубач на причале играл — будто девочке мяч, небеса надувал. Мы стояли с тобой над рекою, дружок, и горел за рекой голубой огонек. Как Дюймовочка, ты замерзала тогда — разводили мосты, проходили года. Свет холодный звезда проливала вдали. А казалось тогда, это ангелы шли по полярным цветам петроградских полей, прижимая к губам голубых голубей. 1996, март

Взгляд из окна

Не

знаю, с кем, зачем я говорю — так, глядя на весеннюю зарю, не устаю себе под нос шептать: «Как просто все однажды потерять…» Так, из окна мне жизнь моя видна — и ты, мой друг, и ты, моя весна, тем и страшны, что нету вас милей, тем и милы, что жизнь еще страшней. 1996, март

Молитва

Ах, боже мой, как скучно, наконец, что я не грузчик или продавец. …Как надоело грузчиком не быть — бесплатную еду не приносить, не щурить на соседку глаз хитро и алкоголь не заливать в нутро… …Бессмертия земного с детских лет назначен я разгадывать секрет — но разве это, Боже мой, судьба? «…Спаси, — шепчу я, — Боже мой, раба, дай мне селедки, водки дай, любви с соседкою, и сам благослови…» 1996, март

«Век, ты пахнешь падалью…»

Век, ты пахнешь падалью, умирай, проклятый. Разлагайся весело, мы сгребём лопатой, что тобой наделано — да-с, губа не дура. …Эй, бомбардировщики, вот — архитектура. Ведь без алых ленточек, бантиков и флагов в сей пейзаж не впишешься — хмур, неодинаков. Разбомбите, милые, всё, что конструктивно, потому что вечное, нежное — наивно. С девочкой в обнимочку, пьяненький немножко, рассуждаешь весело: разве эта ножка — до чего прелестная — создана для маршей? …Замените Ленина сапожком из замши. 1996, март

«Ах, что за люди, что у них внутри?..»

Ах, что за люди, что у них внутри? Нет, вдумайся, нет, только посмотри, как крепко на земле они стоят, как хорошо они ночами спят, как ты на фоне этом слаб и сир. …А мы с тобой, мой ангел, в этот мир случайно заглянули по пути, и видим — дальше некуда идти. Ни хлеба нам не надо, ни вина, на нас лежит великая вина, которую нам Бог простит, любя. Когда б душа могла простить себя… 1996, март

«…Мальчиком с уроков убегу…»

…Мальчиком с уроков убегу, потому что больше не могу слушать звонкий бред учителей. И слоняюсь вдоль пустых аллей, на сырой скамеечке сижу — и на небо синее гляжу. И плывут по небу корабли, потому что это край земли. …И секундной стрелочкой звезда направляет лучик свой туда, где на кромке сердца моего кроме боли нету ничего. 1996, март

«Я в детстве думал: вырасту большим…»

Я в детстве думал: вырасту большим — и страх и боль развеются как дым. И я увижу важные причины, когда он станет тоньше паутины. Я в детстве думал: вырастет со мной и поумнеет мир мой дорогой. И ангелы, рассевшись полукругом, поговорят со мною и друг с другом. Сто

лет прошло. И я смотрю в окно. Там нищий пьёт осеннее вино, что отливает безобразным блеском. …А говорить мне не о чем и не с кем. 1996, март

«Благодарю за все. За тишину…»

Благодарю за все. За тишину. За свет звезды, что спорит с темнотою. Благодарю за сына, за жену. За музыку блатную за стеною. За то благодарю, что, скверный гость, я все-таки довольно сносно встречен. И для плаща в прихожей вбили гвоздь. И целый мир взвалили мне на плечи. Благодарю за детские стихи. Не за вниманье вовсе, за терпенье. За осень. За ненастье. За грехи. За неземное это сожаленье. За Бога и за ангелов его. За то, что сердце верит, разум знает. Благодарю за то, что ничего подобного на свете не бывает. За все, за все. За то, что не могу, чужое горе помня, жить красиво. Я перед жизнью в тягостном долгу. И только смерть щедра и молчалива. За все, за все. За мутную зарю. За хлеб, за соль, тепло родного крова. За то, что я вас всех благодарю за то, что вы не слышите ни слова. 1996, март

Памяти И. Бродского

Привести свой дом…

А.П.

Когда бы смерть совсем стирала что жизнь напела, нашептала — пускай не всё, а только треть — я б не раздумывал нимало и согласился умереть. Милы кладбищенские грядки. А ну, сыграем с жизнью в прятки. Оставим счастье на потом. Но как оставить в беспорядке свой дом? Живёшь — не видят и не слышат. Умри — достанут, перепишут. Разрушат и воссоздадут. Дом перестроят вплоть до крыши и жить туда с детьми придут. Когда б не только тело гнило. Спасёт ли чёрная могила? Чья там душа витает днесь? Витая, помнит всё, что было, и видит, плача, то, что есть. 1996, март

Прощание с юностью

Как в юности, как в детстве я болел, как я любил, любви не понимая, как сложно сочинял, как горько пел, глагольных рифм почти не принимая, как выбирал я ритм, как сорил метафорами, в неком стиле нервном всю ночь писал, а поутру без сил шел в школу, где был двоечником первым. И все казалось, будто чем сложней, тем ближе к жизни, к смерти, к человекам, так продолжалось много-много дней, но, юность, ты растаяла со снегом, и оказалось, мир до боли прост, но что-то навсегда во мне сломалось, осталось что-то, пусть пустырь, погост, но что-то навсегда во мне осталось. Так, принимая многое умом, я многое душой не принимаю, так, вымотавшийся в бою пустом, теперь я сух и сухо созерцаю разрозненные части бытия — но по частям, признаюсь грешным делом, наверное, уже имею я больное представление о целом. И с представленьем этим навсегда я должен жить, не мучась, не страдая, и слушая, как булькает вода в бессонных батареях, засыпая, склоняться к белоснежному листу в безлюдное, в ночное время суток — весь этот мрак, всю эту пустоту вместив в себя, не потеряв рассудок. 1996, март