В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Я вышел из кино, а снег уже лежит…»

Я вышел из кино, а снег уже лежит, и бородач стоит с фанерною лопатой, и розовый трамвай по воздуху бежит — четырнадцатый, нет, пятый, двадцать пятый. Однако целый мир переменился вдруг, а я все тот же я, куда же мне податься, я перенаберу все номера подруг, а там давно живут другие, матерятся. Всему виною снег, засыпавший цветы. До дома добреду, побряцаю ключами, по комнатам пройду — прохладны и пусты. Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем. 1997

«Прекрасен мир и жизнь мила…»

Прекрасен

мир и жизнь мила, когда б еще водились деньги — капуста, говоря на сленге и зелень на окне цвела. В Свердловске тоже можно жить: гулять с женой в Зеленой роще. И право, друг мой, быть бы проще пойти в милицию служить. 1997

«Под красивым красным флагом…»

Под красивым красным флагом голубым июньским днём мы идём солдатским шагом, мальчик-девочка идём. Мы идём. Повсюду лето. Жизнь прекрасна. Смерти нет. Пионер-герой с портрета смотрит пристально вослед. Безо всякой, впрочем, веры, словно думая о нас: это разве пионеры… подведут неровен час… Знать, слаба шеренга наша, плохо, значит, мы идём. Подведём, дражайший Паша, право, Павел, подведём! 1997

«Над головой облака Петербурга…»

О. Дозморову

Над головой облака Петербурга Вот эта улица, вот этот дом. В пачке осталось четыре окурка — видишь, мой друг, я большой эконом. Что ж, закурю, подсчитаю устало: сколько мы сделали, сколько нам лет? Долго еще нам идти вдоль канала, жизни не хватит, вечности нет. Помнишь ватагу московского хама, читку стихов, ликованье жлобья? Нет, нам нужнее «Прекрасная Дама», желчь петербургского дня. Нет, мне нужней прикурить одиноко, взором скользнуть по фабричной трубе, белою ночью под окнами Блока, друг дорогой, вспоминать о тебе! 1997

«Молодость мне много обещала…»

Молодость мне много обещала, было мне когда-то двадцать лет. Это было самое начало, я был глуп, и это не секрет. Мне тогда хотелось быть поэтом, но уже не очень, потому что не заработаешь на этом и цветов не купишь никому. Вот и стал я горным инженером, получил с отличием диплом. Не ходить мне по осенним скверам, виршей не записывать в альбом. В голубом от дыма ресторане слушать голубого скрипача, денежки отсчитывать в кармане, развернув огромные плеча. Так не вышло из меня поэта и уже не выйдет никогда. Господа, что скажете на это? Молча пьют и плачут господа. Пьют и плачут, девок обнимают, снова пьют и все-таки молчат, головой тонически качают, матом силлабически кричат. 1997

«Молодость, свет над башкою, случайные встречи…»

Молодость, свет над башкою, случайные встречи. Слушает море под вечер горячие речи, чайка кричит и качается белый корабль — этого вечера будет особенно жаль. Купим пиджак белоснежный и белые брюки, как в кинофильме, вразвалку подвалим к подруге, та поразмыслит немного, но вскоре решит: в августе этом пусть, ладно уж, будет бандит. Все же какое прекрасное позднее лето. О

удивление: как, у вас нет пистолета? Два мотылька прилетают на розовый свет спички, лицо озаряющей. Кажется, нет. Спичка плывет, с лица исчезает истома. Нет, вы не поняли, есть пистолет, только дома. Что ж вы не взяли? И черное море в ответ гордо волнуется: есть у него пистолет! Есть пистолет, черный браунинг в черном мазуте. Браунинг? Врете! Пойдемте и не протестуйте, в небе огромном зажглась сто вторая звезда. Любите, Боря, поэзию? Кажется, да. 1997

Памяти поэта

В помещении — слева и справа, сзади, спереди — тысячи глаз смотрят пристально так и лукаво: как он, право, споткнется сейчас! А споткнувшись, он станет таким же как и мы, нехорошим таким, был высоким, а станет чуть ниже, и его мы охотно простим. Но когда, и споткнувшись, он все же будет нас избегать, вот тогда… Вышел в улицу: Господи Боже, никого, ничего, никогда. Только тусклые звезды мерцают, только яркие звезды горят: никогда никого не прощают, никому ничего не простят! 1997

«Водой из реки, что разбита на сто ручьев…»

Водой из реки, что разбита на сто ручьев, в горах умылся, осталось в руках золото, и пошел, и была сосна по пояс, начиналась весна, солнце грело, облака летели над головой дурака, подснежник цвел — верный знак не прилечь, так хоть сбавить шаг, посмотреть на небо, взглянуть вокруг, но не сбавил шаг, так и ушел сам-друг, далеко ушел, далеко, машинально ладони вытерев о. Никто не ждал его нигде. …Только золото в голубой воде, да подснежник с облаком — одного цвета синего — будут ждать его… 1997

«Родился б в солнечном 20-м…»

Родился б в солнечном 20-м, писал бы бойкие стишки о том, как расщепляют атом в лабораторьях мужики. Скуластый, розовый, поджарый всех школ почетный пионер, из всех пожарников, пожарник, шахтер и милиционер меж статуй в скверике с блокнотом и карандашиком стоял, весь мир разыгрывал по нотам, простым прохожим улыбал. А не подходит к слову слово, ну что же, так тому и быть — пойти помучить Гумилева и Пастернака затравить. 1997

«В простой потёртой гимнастёрке…»

В простой потёртой гимнастёрке идёт по улице солдат. Вослед солдату из-за шторки в окошко девушка глядит. …Я многого не видел в жизни. Но не кому-нибудь назло я не служил своей отчизне, а просто мне не повезло. Меня не били по печёнкам, не просыпался я в поту. И не ждала меня девчонка, Учащаяся ПТУ. И вообще меня не ждали, поскольку я не уезжал. Решал двойные интегралы и вычислял факториал. Глядел в окно на снег и лужи, опять на лужи и на снег. И никому я не был нужен, презренный штатский человек. Но если подойдут с вопросом: «Где ты служил?» Скажу: «Сынок! Морфлот. Сопляк, я был матросом». И мне поверят, видит Бог. 1997