В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Ты выявлен и рассекречен…»

Ты выявлен и рассекречен — я не могу Тебя любить, Твой лик вполне бесчеловечен — я не смогу его забыть, и этот хор, и эти свечи, и разноцветное стекло — всё быть могло совсем иначе, гораздо лучше быть могло. 1997

Другу-стихотворцу

Здорово, Александр! Ну, как ты там, живой? Что доченьки твои? Как милая Наташа? Вовсю ли говоришь строкою стиховой, дабы цвела, как днесь цветет, поэзья наша? …А я, брат, все ленюсь. Лежу на топчане. Иль плюну в потолок. Иль дам Петру по роже. То девку позову, поскольку свыше мне ниспослано любить пол противоположный. Не

то, брат, Петербург, где князя любит граф. В том годе на балу поручик Трошкин пальцем мне указал на двух… И разве я не прав, что убежал в село, решил в селе остаться? И все бы благодать, да скучно! Вот сосед трепался, что поэт. Наверное, бездарный. Пожалуй, приезжай. Ах, мы с тобою лет не виделись уж пять. Конюшни, девки, псарни, борзые, волкода… Скажу, прекрасны все. Вот — позабыл как звать — еще одну породу сосед пообещал… Поедем по росе на лучших рысаках на псовую охоту в начале сентября. Тогда нарядный бор, как барышня, весь ал от поцелуев влажных тумана и дождя. Стоит, потупив взор. А в небе лебеди летят на крыльях важных — ну не поэзья ли? Я прикажу принять тебя, мой Александр, по всем законам барства. …Вернемся за полночь и сядем вспоминать шальную молодость, совместное гусарство. 1997

Подражание Лермонтову

Жил я в городе Тюмени ровно десять дней подряд — водку пил да ел пельмени, как в народе говорят. Да ходил в одну контору для пустого разговору. Там-то я с одной девицей познакомился, друзья, Будь мне, девица, сестрицей, коль иначе быть нельзя, — обронил я как-то сдуру иль поддавшися амуру. Буду жить, сказал, в Тюмени, никуда из этих мест, брошу звонкие хореи, грозный ямб и анапест. Дактиль, дольник, амфибрахий* — вообще забуду на хер. Стану лучше, стану проще — как железная кровать, как березовая роща, как два слова «вашу мать», как кружочек, как квадратик, физик или математик. Но, друзья, не тут-то было, и сказала мне она: я другого полюбила и другому отдана. И что муж ее, татарин, мне не будет благодарен. Так уехал из Тюмени я на запад и восток. Млад, красив, но тем не мене бесконечно одинок, а какой-то… впрочем, это вряд ли тема для поэта. 1997

Отрывок большого стихотворения

…История проста: я был приятель мужа. Тот часто уезжал, я как бы просто так частенько заходил — там, дождик или стужа, иль зной, туда-сюда — и как бы дружбы в знак букетик, то да се. Но доложу вам, много пришлось потратить сил и нервов: холодна она была ко мне. Невероятно. Бога я умолял помочь. И раз, когда одна она была, купив у чучемека розы, настойчиво пришел и говорю: — Привет, зашел проститься, да, навеки, паровозы ждут на вокзале, да, уже купил билет. — Сработало. Юнцы, учитесь у поэта. Я, закурив, глядел на полосу рассвета, колечки выдыхал и важно молвил: — Да, пускай теперь сойду в окрестности Плутона. — Мой милый, а куда ты едешь? — А туда, где блата топкие и воды Ахерона. 1997

«От заворота умер он кишок…»

От заворота умер он кишок. В газете: «…нынче утром от инфаркта…» — и далее коротенький стишок о том, как тает снег в начале марта. — Я, разбирая папины архи — вы, — томно говорила дочь поэта, — нашла еще две папки: всё стихи. — Прелестница, да плюньте вы на это. Живой он, верно, милый был старик, возил вас в Переделкино, наверно. Живите жизнь и не читайте книг, их пишут глупо, вычурно и скверно. Вам двадцать лет, уже пристало вам пленять мужчин голубизною взора. Где смерть прошлась косою по кишкам, не надо комсомольского задора. 1997

Разрыв

Наташа,

ангел мой, душа, моя, прелестница Наташа, о чем ты думаешь, спеша к любовнику, — о том, что наше знакомство затянулось, да? Наташа, это не беда: ступай к нему, не все ль равно, к спортсмену или инженеру, я только погляжу в окно, как ты идешь — летишь — по скверу, заходишь в розовый трамвай. Но и меня не забывай: я заболею и умру, и ты найдешь мою могилу, и будешь, стоя на ветру, рыдать и всхлипывать: мой милый, от нас ушел ты навсегда! Наташа, это не беда — еще не умер я, шучу. В разлуке слишком много прозы. Последний раз прижмись к плечу щекой, чтоб не увидеть — слезы? нет, — но боюсь, не утаю улыбку хамскую мою. 1997

«Учил меня, учил, как сочинять…»

Учил меня, учил, как сочинять стихи, сначала было интересно, потом наскучило, а он опять: да ты дикарь, да ты пришел из леса, да ты, туда-сюда, спустился с гор. Я рассердился: кончен разговор, в речах твоих оттенок нарциссизма мерещится мне с некоторых пор. Как хорошо, когда ты одинок, от скуки сочинить десяток строк. Как много может легкий матерок!.. А он не матерился — из снобизма. 1997

Матерщинное стихотворение

«Борис Борисыч, просим вас читать стихи у нас». Как бойко, твою мать. «Клуб эстети». Повесишь трубку: дура, иди ищи другого дурака. И комом в горле дикая тоска: хуе-мое, угу, литература. Ты в пионерский лагерь отъезжал, тайком подругу Юлю целовал всю смену. Было горько расставаться. Но пионерский громыхал отряд: «Нам никогда не будет шестьдесят, а лишь четыре раза по пятнадцать!» Лет пять уже не снится, как ебешь, — от скуки просыпаешься, идешь по направленью ванной, туалета. И, втискивая в зеркало портрет свой собственный побриться на предмет, шарахаешься: кто это? Кто это? Да это ты! Небритый и худой. Тут, в зеркале, с порезанной губой. Издерганный, но все-таки прекрасный, надменный и веселый Б.Б.Р., безвкусицей что счел бы, например, порезать вены бритвой безопасной. 1997

Элегия («Беременной я повстречал тебя…»)

Беременной я повстречал тебя почти случайно. «Вова» протрубя, твой бравый спутник протянул мне руку с расплывшейся наколкой «Вова Л.». Башкою ощутив тупую скуку, я улыбнулся, шире, чем умел. Да это ж проза, — возмутитесь вы, — и предурная. Скверная, увы, друзья мои. Но я искал то слово поэзии, что убивает мрак. В картину мира вписываясь, Вова пошел к менту прикуривать, мудак. «Ты замуж вышла, Оля? Я не знал». Над зданьем думы ветер колыхал огромный флаг. Рекламный щит с ковбоем торчал вдали, отбрасывая тень на Ленина чугунного, под коим валялась прошлогодняя сирень. …Мы целовались тут лет пять назад, и пялился какой-то азиат на нас с тобой, целующихся, тупо и похотливо — что поделать, хам! Прожектора ночного диско-клуба гуляли по зеленым облакам. 1997

1998

Толстой плюс

Вы помните, как удивлялся Пьер, предсмертные выслушивая речи обидчика? Перевернулся мир мгновенно в голове его. Короче, он думал умиленно: как он мил… невероятно… как это… жестоко… Тот, умирая, с Богом говорил словами, сохраненными для Бога. И это были нежности слова, слова любви, прощения, прощанья. Не дай Вам бог произнести заранее, из скуки, эти важные слова. Перед толпой — особенно. Он (Он) ревнив, конечно, но не в этом дело. Открывшимся — от рифмы Вам поклон — сочувствуют — тут пропуск — слишком смело. Берете роль, разучиваете. Сначала — ощущение неволи. Чужой пиджак топорщится в локте. Привыкните. Чтоб быть на высоте, не выходите за пределы роли, бессмыслицы, таинственного ряда, как страшный элемент, входящий в ряд с периодом полураспада 15000000 лет подряд. 1998, январь