В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Я улыбнусь, махну рукой…»

Я улыбнусь, махну рукой, подобно Юрию Гагарину, Какое чудо мне подарено, а к чуду — ключик золотой. Винты свистят, мотор ревет, я выхожу на взлет задворками. Убойными тремя семерками заряжен чудо-пулемет. Я в штопор, словно идиот, вхожу, но выхожу из штопора, крыло пробитое заштопаю, пускаюсь заново в полет. В невероятный черный день, я буду сбит огромным ангелом, и, полыхнув зеленым факелом, я рухну в синюю сирень. В малюсенький, священный двор, где детство надрывало пузико. Из шлемофона хлещет музыка, и слезы

застилают взор. 1998

«Не вставай, я сам его укрою…»

Не вставай, я сам его укрою, спи, пока осенняя звезда светит над твоею головою и гудят сырые провода. Звоном тишину сопровождают, но стоит такая тишина, словно где-то четко понимают, будто чья-то участь решена. Этот звон растягивая, снова стягивая, можно разглядеть музыку, забыться, вставить слово, про себя печальное напеть. Про звезду осеннюю, дорогу, синие пустые небеса, про цыганку на пути к острогу, про чужие черные глаза. И глаза закрытые Артема видят сон о том, что навсегда я пришел и не уйду из дома… И горит осенняя звезда. 1998

«Есть в днях осенних как бы недомолвка…»

Есть в днях осенних как бы недомолвка, намек печальный есть в осенних днях, но у меня достаточно сноровки сказать «пустяк», махнуть рукой — пустяк. Шурует дождь, намокли тротуары, последний лист кружится и летит. Под эти тары-бары-растабары седой бродяга на скамейке спит. Еще не смерть, а упражненье в смерти, да вот уже рифмует рифмоплет, кто понаивней «черти», а «в конверте» кто похитрей. Хочу наоборот. Вот подступает смутное желанье купить дешевой водочки такой, да сочинить на вечное прощанье о том, как жили-были, боже мой. Да под гитару со шпаной по парку на три аккорда горя развести. Пошли по парку, завернули в арку, да под гитарку: «не грусти — прости». 1998

«Когда менты мне репу расшибут…»

Когда менты мне репу расшибут, лишив меня и разума, и чести, за хмель, за матерок, за то, что тут — ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ! МОЛЧАТЬ! СТОЯТЬ НА МЕСТЕ! Тогда бесшумно вырвется вовне, потянется по сумрачным кварталам былое или снившееся мне — затейливым и тихим карнавалом: Наташа. Саша. Лёша. Алексей. Пьеро, сложивший лодочкой ладони. Шарманщик в окруженье голубей. Русалки. Гномы. Ангелы и кони. Головорезы. Карлики. Льстецы. Училки. Прапора с военкомата. Киношные смешные мертвецы, исчадье пластилинового ада. Денис Давыдов. Батюшков смешной. Некрасов желчный. Вяземский усталый. Весталка, что склонялась надо мной, и фея, что меня оберегала. И проч., и проч., и проч., и проч., и проч. Я сам не знаю то, что знает память. Идите к черту, удаляйтесь в ночь. От силы две строфы могу добавить. Три женщины. Три школьницы. Одна с косичками, другая в платье строгом. Закрашена у третьей седина. За всех троих отвечу перед Богом. Мы умерли. Озвучит сей предмет музыкою, что мной была любима, за три рубля запроданный кларнет безвестного Синявина Вадима. 1998

«Не забухал, а первый раз напился…»

Не забухал, а первый раз напился и загулял — под «Скорпионз» к ее щеке склонился, поцеловал. Чего я ждал? Пощечины с размаху да по виску, и на ее плечо, как бы на плаху, поклал башку. Но понял вдруг, трезвея, цепенея, жизнь вообще и в частности, она умнее. А что еще? А то еще, что, вопреки злословью, она проста. И если, пьян, с последнею любовью к щеке уста прижал

и все, и взял рукою руку — она поймет. И, предвкушая вечную разлуку, не оттолкнет. 1998

«Разломаю сигареты, хмуро…»

Разломаю сигареты, хмуро трубочку набью — как там русские поэты машут шашками в бою? Вот из града Петрограда мне приходит телеграф. Восклицаю: — О, досада! — в клочья ленту разорвав. Чтоб на месте разобраться, кто зачинщик и когда, да разжаловать засранца в рядовые навсегда, На сукна зеленом фоне орденов жемчужный ряд — в бронированном вагоне еду в город Петроград. Только нервы пересилю, вновь хватаюсь за виски. Если б тиф! «Педерастия косит гвардии полки». 1998

«Оркестр играет на трубе…»

Оркестр играет на трубе. И ты идешь почти вслепую от пункта А до пункта Б под мрачную и духовую. Тюрьма стеной окружена, и гражданам свободной воли оттуда музыка слышна. И ты поморщился от боли. А ты по холоду идешь в пальто осеннем нараспашку. Ты папиросу достаешь и хмуро делаешь затяжку. Но снова ухает труба, всё рассыпается на части от пункта Б до пункта А. И ты поморщился от счастья. Как будто только что убёг, зарезал суку в коридоре. Вэвэшник выстрелил в висок, и ты лежишь на косогоре. И путь-дорога далека. И пахнет прелою листвою. И пролетают облака над непокрытой головою. 1998

«Мотивы, знакомые с детства…»

Мотивы, знакомые с детства, про алое пламя зари, про гибель про цели и средства, про Родину, черт побери. Опять выползают на сушу, маячат в трамвайном окне. Спаси мою бедную душу и память оставь обо мне. Чтоб жили по вечному праву все те, кто для жизни рожден, вали меня навзничь в канаву, омой мое сердце дождем. Так зелено и бестолково, но так хорошо, твою мать, как будто последнее слово мне сволочи дали сказать. 1998

«Пройди по улице с небритой физиономией…»

Пройди по улице с небритой физиономией сам-друг, нет-нет, наткнешься на открытый канализационный люк. А ну-ка глянь туда, там тоже расположилась жизнь со всем хозяйством: три-четыре рожи пьют спирт, дебильные совсем. И некий сдвиг на этих лицах опасным сходством поразит с тем, что тебе ночами снится, что за спиной твоей стоит. …Создай, и все переиначат. Найдут добро, отыщут зло. Как под землей живут и плачут, Как в небе тихо и светло! 1998

«Спит мое детство, положило ручку…»

Спит мое детство, положило ручку, ах, да под щечку. А я ищу фломастер, авторучку — поставить точку под повестью, романом и поэмой, или сонетом. Зачем твой сон не стал моею темой? Там за рассветом идет рассвет. И бабочки летают. Они летают. И ни хрена они не понимают, что умирают. Возможно, впрочем, ты уже допетрил, лизнув губою травинку — с ними музыка и ветер. А смерть — с тобою. Тогда твой сон трагически окрашен таким предметом: ты навсегда бессилен, но бесстрашен. С сачком при этом. 1998