В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«С трудом окончив вуз технический…»

С трудом окончив вуз технический, В НИИ каком-нибудь служить. Мелькать в печати перьодической, Но никому не говорить. Зимою, вечерами мглистыми Пить анальгин, шипя «говно». Но, исхудав, перед дантистами Нарисоваться все равно. А по весне, когда акации Гурьбою станут расцветать, От аллергической реакции Чихать, сморкаться и чихать. В подъезде, как инстинкт советует, Пнуть кошку в ожиревший зад. Смолчав и сплюнув где не следует, Заматериться невпопад. И только раз — случайно, походя — Открыто поглядев вперед, Услышать, как в груди шарахнулась Душа, которая умрет. 1998

«Дали водки, целовали…»

Дали водки,

целовали, обнимали, сбили с ног. Провожая, не пускали, подарили мне цветок. Закурил и удалился твердо, холодно, хотя уходя остановился — оглянуться, уходя. О, как ярок свет в окошке на десятом этаже. Чьи-то губы и ладошки на десятом этаже. И пошел — с тоскою ясной в полуночном серебре — в лабиринт — с гвоздикой красной — сам чудовище себе. 1998

Элегия («Зимой под синими облаками…»)

Зимой под синими облаками в санях идиотских дышу в ладони, бормоча известное: «Эх вы, сани! А кони, кони!» Эх, за десять баксов к дому милой! «Ну ты и придурок», — скажет Киса. Будет ей что вспомнить над могилой ее Бориса. Слева и справа — грустным планом шестнадцатиэтажки. «А-ну, парень, погоняй лошадок!» — «А куда нам спешить, барин?» 1998

«Начинается снег, и навстречу движению снега…»

Начинается снег, и навстречу движению снега поднимается вверх — допотопное слово — душа. Всё — о жизни поэзии, о судьбе человека больше думать не надо, присядь, закури не спеша. Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетым я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня. А когда после смерти я стану прекрасным поэтом, для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня: Снег идет и пройдет, и наполнится небо огнями. Пусть на горы Урала опустятся эти огни. Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами, в этой точке касания — песни и слезы мои. 1998

«Сколько можно, старик, умиляться острожной…»

Сколько можно, старик, умиляться острожной балалаечной нотой с железнодорожной? Нагловатая трусость в глазах татарвы. Многократно все это еще мне приснится: колокольчики чая, лицо проводницы, недоверчивое к обращенью на «Вы». Прячет туфли под полку седой подполковник да супруге подмигивает: — Уголовник! Для чего выпускают их из конуры? Не дослушаю шепота, выползу в тамбур. На леса и поля надвигается траур. Серебром в небесах расцветают миры. Сколько жизней пропало с Москвы до Урала. Не успею заметить в грязи самосвала, залюбуюсь красавицей у фонаря полустанка. Вдали полыхнут леспромхозы. И подступят к гортани банальные слезы, в утешение новую рифму даря. Это осень и слякоть, и хочется плакать, но уже без желания в теплую мякоть одеяла уткнуться, без «стукнуться лбом». А идти и идти никуда ниоткуда, ожидая то смеха, то гнева, то чуда. Ну, а как? Ты не мальчик! Да я не о том — спит штабной подполковник на новой шинели. Прихватить, что ли, туфли его, в самом деле? Да в ларек за поллитру толкнуть. Да пойти и пойти по дороге своей темно-синей под звезд ами серебряными, по России, документ о прописке сжимая в горсти. 1998

Паровоз

С зарплаты рубль — на мыльные шары, на пластилин, на то, что сердцу мило. Чего там только не было, всё было, все сны — да-да — советской детворы. А мне был мил огромный паровоз — он стоил чирик — черный и блестящий. Мне грезилось: почти что настоящий! Звезда и молот украшали нос. Летящий среди дыма и огня под злыми грозовыми облаками, он снился мне. Не трогайте руками! Не трогаю, оно — не для меня. Купили бы мне этот паровоз, теперь я знаю, попроси, заплачь я — и жизнь моя сложилась бы иначе, но почему-то не хватало слез. Ну что ж, лети в серебряную даль, вези других по золотой дороге. Сидит безумный нищий на пороге вокзала, продает свою печаль. 1998

«Россия. Глухомань. Зима…»

Россия. Глухомань. Зима. Но если не сходить с ума, на кончике карандаша уместится душа. Я лягу спать. А ты пари над бездною, как на пари, пари, мой карандаш, уважь меня, мой карандаш. Шальную мысль мою лови. Рисуй объект моей любви в прозрачном платье, босиком, на берегу морском. У

моря, на границе сна она стоит всегда одна. И море синее шумит, в башке моей шумит. И рифмы сладкие живут, и строчки синие бегут морским подобные волнам, бегут к ее ногам. 1998

«Не знавал я такого мороза…»

Нижневартовск, Тюмень и Сургут.

О. Д.

Не знавал я такого мороза, хоть мороз во России жесток. Дилер педи— и туберкулеза из контейнера вынул сапог. А, Б, В — ПТУ на задворках. На задворках того ПТУ, до пупа в идиотских наколках, с корешами играет в лапту. Научается двигать ушами. Г, Д, Е — начинается суд. Ж, З, И — разлучив с корешами, в эшелоне под Ивдель [63] везут. Я и сам пошмонался изрядно по задворкам отчизны родной. Там не очень тепло и опрятно, но страшней воротиться домой. Он приходит к себе на квартиру, мусора его гонят взашей. Да подруга ушла к инженеру. Да уряхали всех корешей. Так чего ты томишься, бродяга, или нас с тобой больше не ждут лес дремучий, скрипучая драга, Нижневартовск, Тюмень и Сургут? Или нас, дорогой, не забыли — обязали беречь и любить, сторожить пустыри и могилы, по помойкам говно ворошить? Если так, отыщи ему пару. Да шагай по великой зиме, чтобы не помянуть стеклотару — тлен и прах в переметной суме. Заночуй этой ночью на тепло — магистрали, приснится тебе, что душа твоя в муках окрепла и архангел гудит на трубе. Серп и молот на выцветших флагах. солдатня приручила волчат. Одичалые люди в телагах по лесам топорами стучат. 1998

63

Ивдель — город в Свердловской области, расположен на реке Ивдель.

Памяти Полонского

Олегу Дозморову

Мы здорово отстали от полка. Кавказ в доспехах, словно витязь. Шурует дождь. Вокруг ни огонька. Поручик Дозморов, держитесь! Так мой денщик загнулся, говоря: где наша, э, не пропадала. Так в добрый путь! За Бога и царя. За однодума-генерала. За грозный ямб. За трепетный пеон. За утонченную цезуру. За русский флаг. Однако, что за тон? За ту коломенскую дуру. За Жомини [64] , но все-таки успех на всех приемах и мазурках. За статский чин, поручик, и за всех блядей Москвы и Петербурга. За к непокою, мирному вполне, батального покоя примесь. За пакостей литературных — вне. Поручик Дозморов, держитесь! И будет день. И будет бивуак. В сухие кители одеты, мы трубочки раскурим натощак, вертя пижонские кисеты. А если выйдет вовсе и не так? Кручу-верчу стихотвореньем. Боюсь, что вот накаркаю — дурак. Но следую за вдохновеньем. У к оней наших вырастут крыла. И воспарят они над бездной. Вот наша жизнь, которая была невероятной и чудесной. Свердловск, набитый ласковым ворьем и туповатыми ментами. Гнилая Пермь. Исетский водоем. Нижне-Исетское [65] с цветами. Но разве не кружилась голова у девушек всего Урала, когда вот так беседовали два изящных армий генерала? С чиновников порой слетала спесь. И то отмечу, как иные авангардисты отдавали честь нам, как солдаты рядовые. Мне все казалось: пустяки, игра. Но лишь к утру смыкаю веки. За окнами блистают до утра Кавказа снежные доспехи. Два всадника с тенями на восток. Все тверже шаг. Тропа все круче. Я говорю, чеканя каждый слог: черт побери, держись, поручик! Сокрыл туман последнюю звезду. Из мрака бездна вырастает. Храпят гнедые, чуя пустоту. И ветер ментики срывает. И сердце набирает высоту. 1998

64

Жомини Антуан Анри (1779–1869) — швейцарец, состоял на русской службе в чине пехотного генерала, известный военный историк и теоретик.

65

Нижне-Исетск — район Екатеринбурга.

«Осенние сумерки злые…»

Осенние сумерки злые, как десятилетье назад. Аптечные стекал сырые Фигуру твою исказят. И прошлое как на ладони. И листья засыпали сквер. И мальчик стоит на балконе и слушает музыку сфер. И странное видит виденье и помнит, что будет потом: с изящной стремительной тенью шагает по улице гном. С изящной стремительной тенью шагает по улице гном, красивое стихотворенье бормочет уродливым ртом. Бормочет, бормочет, бормочет, бормочет и тает как сон. И с жизнью смириться не хочет, и смерти не ведает он. 1998