В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

А. Пурину при вручении бюстика

Аполлона и в связи с днем рождения

Сие примите благосклонно. Поставьте это на окне. Пускай Вам профиль Аполлона напоминает обо мне. Се бог. А я — еврея помесь с хохлом, но на брегах Невы не знали Вы, со мной знакомясь, с кем познакомитеся Вы. Во мне в молчании великом, особенно — когда зальет шары, за благородным ликом хохол жида по морде бьет. Но… Алексей Арнольдыч Пурин, с любовью к грациям и к Вам сие из Греции в натуре для Вас я вез по облакам. 1998

«Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза…»

Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза. …Предельно траурна братва у труповоза. Пол-облака висит над головами. Гроб вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб, что в офисе ему разбили

арматурой. Стою, взволнованный пеоном и цезурой! 1998

«Лейся песня — теперь все равно…»

Лейся песня — теперь все равно — сразу же после таянья снега мы семь раз наблюдали кино про пиратов двадцатого века. Единение с веком, с людьми, миром, городом, с местной шпаною — уходи, но не хлопай дверьми, или сядь и останься со мною. После вспомнишь: невзрачный пейзаж, здоровенный призр ак экскаватора. Фильм закончен. Без малого час мы толпимся у кинотеатра. Мы все вместе, поскольку гроза. Только вспомню — сирень расцветает — проступает такая слеза, и душа — закипает. Жили-были, ходили в кино, наконец, пионерами были. Зазевались, да — эх! — на говно белоснежной туфлей наступили. 1998

«От скуки-суки, не со страху…»

От скуки-суки, не со страху подняться разом над собой и, до пупа рванув рубаху, пнуть дверь ногой. Валяй, веди во чисто поле, но так не сразу укокошь, чтоб въехал, мучаясь от боли, что смерть не ложь. От страха чтобы задыхаться, вполне от ужаса дрожать, и — никого, с кем попрощаться, кого обнять. И умолять тебя о смерти, и не кичиться, что герой. Да обернется милосердьем твой залп второй. 1998

«Весенней заоконной речи…»

Весенней заоконной речи последний звук унесся прочь — проснусь, когда наступит вечер и канет в голубую ночь. И голубым табачным дымом сдувая пепел со стола, сижу себе кретин кретином, а жизнь была и не была. Была, смеялась надо мною, рыдала надо мною, но лицо родное тишиною из памяти удалено. Но тихий треск, но тихий шорох, крыла какого-нибудь взмах, убьет чудовищ, о которых скажу однажды в двух словах. И на рассвете, на рассвете уснув, сквозь сон услышу, как за окнами смеются дети, стучит за стенкою дурак. Но, к тишине склоняясь ликом, я заработал честный сон — когда вращаются со скрипом косые шестерни времен. А вместо этого я вижу, Душою ощущаю тех, Кого смертельно ненавижу, Кого коснуться смертный грех. 1998

Сентиментальное послание А. Леонтьеву

в город Волгоград, дабы он сие на

музыку положил и исполнял на скуке

под гитару

В бананово-лимонном Петрограде…

Александр Леонтьев

В осеннем пустом Ленинграде, в каком-нибудь мрачном году, два бога, при полном параде, сойдемся у всех на виду. В ларьке на любой остановке на деньги двух честных зарплат возьмем три заморских литровки, окажется — злой суррогат. Заката на розовом фоне, как статуи вдруг побледнев, откинем мятежные кони, едва на скамейку присев. Когда же опустится вечер, и кепку с моей головы сорвет возмутительный ветер с холодной и черной Невы, — очнувшись, друзья и поэты, увидим, болея башкой, стру и недвусмысленной Леты и сумрачный лес за рекой. Тогда со слезами во взоре к нам выступят тени из тьмы: — Да здравствуют Саша и Боря, сии золотые умы. Вот водка и свежее сало, конфеты и лучший коньяк. Как будто вам этого мало? Вам девушек надо никак? Менты, очищая газоны от бомжей, два трупа найдут. Поплачут прекрасные жены. И хачиков в дом приведут. И сразу же Гоша и Гиви устроят

такой самосуд: бесценные наши архивы в сердцах на помойку снесут. А мы, наступая на брюки и крылья с трудом волоча, всей шоблой пойдем по округе, по матери громко крича. 1998

«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…»

За Обвою — Кама, за Камою — Волга, по небу и горю дорога сквозная. Как дурень, стою на краю, да и только: не знаю, как быть и что делать — не знаю. Над речкой с татарским названием Обва два месяца жил я, а может быть, дольше, не ради того, чтобы жизнь мою снова начать, чтоб былое достойно продолжить. Гроза шуровала в том месте, где с Камой сливается Обва, а далее — Волга. Как Пушкин, курил у плетня с мужиками и было мне так безотрадно и горько. А там, на оставленном мной перевале, как в песне дешевой, что душу саднила, жена уходила, друзья предавали, друзья предавали, жена уходила. И позднею ночью на тощей кровати я думал о том, что кончается лето, что я понимаю, что не виноваты ни те, ни другие, что песенка спета. Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы. Тянулись груженые гравием баржи. Сентябрь начинался, слегка моросило. Березы и ели стояли на страже, березы и ели в могильном покое. И я принимаю, хотя без восторга, из всех измерений печали — любое. За Обвою — Кама, за Камою — Волга. 1998

К Сашке

Скажи-ка, эй, ты стал поэтом? Ну, бабам голову вскружил. Ну, Веневитинова, это, забыл как звали, пережил. Ну, пару книжек тиснул сдуру. Давай умрем по счету «три». Сижу без курева, Сашура, жду в вытрезвителе зари. Казалось что? Красивым взмахом пера начертишь вещий знак, и из того, что было прахом, проклюнется священный злак. Вот так-то, Саша. Мент в окошке маячит, заслоняя свет. Постылый прах в моей ладошке. А злака не было и нет. 1998

«С плоской “Примой” в зубах…»

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах, сквозь сиянье вгоняя во тьму. Только я со шпаною ходил в дружбанах — до сих пор не пойму, почему. Я у Жени спрошу, я поеду к нему, он влиятельным жуликом стал. Через солнце Анталии вышел во тьму, в небеса на «Рено» ускакал. И ответит мне Женя, березы росток, уронив на ладошку листок: поменяйся тогда мы местами, браток, ты со мною бы не был жесток. Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе, словно сразу аванс и расчет. Мы с тобой прокатились на А и на Б, посмотрели, кто первым умрет. Так ответит мне Женя, а я улыбнусь и смахну с подбородка слезу. На такси до родимых трущоб доберусь, попрошу, чтобы ждали внизу. Из подъезда немытого гляну на двор, у окна на минуту замру. Что-то слишком расширился мой кругозор, а когда-то был равен двору. Расплывайся в слезах и в бесформенный сплав превращайся — любви и тоски. Мне на плечи бросается век-волкодав, я сжимаю от боли виски. Приходите из тюрем, вставайте с могил, возвращайтесь из наглой Москвы. Я затем вас так крепко любил и любил, чтобы заново ожили вы. Чтобы каждый остался оправдан и чист, чтобы ангелом сделался гад. Под окном, как архангел, сигналит таксист. Мне пора возвращаться назад. 1998

«Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»

Мимо больницы, кладбища, тюрьмы пойду-пойду по самому по краю. Прикуривая, спичку поломаю на фоне ослепительной зимы. Вот Родина. Моя, моя, моя. Учителя, чему вы нас учили — вдолбили смерть, а это не вдолбили, простейшие основы бытия. Пройду больницу, кладбище, тюрьму, припомню, сколько сдал металлолома. Скажи мне, что на Родине — я дома. На веру я слова твои приму. Пройду еще и загляну за край, к уступу подойду как можно ближе. Так подойди, не мучайся, иди же, ступай смелей, my angel, don’t you cry. 1998