В места не столь отдаленные
Шрифт:
«С меня довольно!» — решила она и, встретив как-то на улице Невежина, предложила ему вместе скоротать скуку дороги до Нижнего и «помянуть старое».
— Идёт? — смеясь, прибавила она, обжигая Невежина горячим взглядом.
Невежин, разумеется, обрадовался.
— Так едем на третьем пароходе и берите каюты рядом…
— Отчего не одну? — пошутил Невежин.
— А что будет с влюблённым интендантом? Я не хочу обижать его… И до отхода парохода мы по-прежнему с вами в ссоре… Слышите ли, красивый мужчина! — прибавила Панютина, протягивая ему руку и пощипывая своими пальцами его ладонь. — Будьте же терпеливы, милый мальчик.
С вечера на «Ермак» стала собираться публика — пассажиры,
Вечер стоял прелестный. Полный месяц кротко и бессмысленно глядел сверху, играя в притихшей реке чудным серебристым светом. Невдалеке скользила лодка, и оттуда неслась хоровая песня.
В рубке первого класса за столом сидела компания провожавших Невежина. Между провожавшими было несколько дам. Весёлый и оживлённый Невежин то и дело приказывал подавать замороженные бутылки шампанского, любезно угощая присутствующих. Разговоры не умолкали, прерываемые смехом. После шампанского все были несколько возбуждены и все чувствовали потребность выразить сочувствие милому Евгению Алексеичу. Много было сказано любезностей и произнесено тостов. Дамы крепко жали на прощанье руку молодого человека, а мужчины, раскрасневшиеся от вина и жары, лобызались с Невежиным с нежной стремительностью, повторяя вслед за тем обычные пожелания тем слегка дрожащим голосом, каким обыкновенно стараются говорить в моменты расставанья, чтобы не было сомнения в искренности чувств.
За полночь в рубке остались более близкие знакомые Невежина да несколько охотников до чужого шампанского, которые являются на каждую выпивку, как бабочки на огонь, часто начиная и оканчивая мимолётное знакомство за даровым угощением…
Григорий Григорьич Пеклеванный к концу проводов немного захмелел. Он проговорил уже много прочувствованных слов в честь отъезжающего и теперь порывался на палубу, чтобы кому-то «раскровянить морду». Сикорский и Жирков уговаривали его вместе с господином Кувалдой, недавно назначенным полицеймейстером, человеком таких непомерных размеров и с такими феноменальными дореформенными кулаками, словно бы господь бог специально создал подобную стенобитную машину исключительно для Сибири, в видах устрашения извозчиков, водовозов и вообще скромных граждан, физиономии которых чаще всего могут подвергаться опустошениям, для целей порядка и благочиния. Господин Кувалда только что присел к компании. Грузно опустившись на диван и отодвинув немного стол, чтобы дать место своему мерно колыхавшемуся грандиозному брюху, в бездонные пропасти которого уже было вылито за вечер громадное количество рюмок водки, он с восторгом душил холодное шампанское, постоянно щуря глаза и подсапывая носом, словно паровая машина.
— Гриша… Григорий Григорьич!.. Нехорошо, ей-богу, нехорошо! — успокаивал Кувалда, стараясь придать своему зычному, трубному голосу нежное выражение. — Ты ведь образованный человек, редактор… Здесь публика… Не ставь меня в щекотливое положение…
— Ну хорошо… Не буду… Сяду… Из уважения к тебе, Кувалда Кувалдыч… Слышишь?.. Только из уважения к новому полицеймейстеру… Ты ведь хороший человек… Отличный… Я, братец, не верю, что про тебя говорят! Будто ты грабил на приисках… Ни одному слову… Клянусь!.. Выпьем, голубчик… Ты русский человек!
Русские люди чокнулись, и Пеклеванный продолжал:
— А с ним я ещё встречусь и дам в морду… Обязательно!
— Отчего Панютиной нет?.. — воскликнул Жирков. — Уж не уговорил ли её Кауров остаться?
— Верно, интендант прощается и не может проститься! — заметил кто-то.
— И Аркадия Аркадиевича ещё нет! — проговорил Кувалда, взглядывая на часы.
— Надолго он едет?
— На четыре месяца…
— Лечиться?
— Лечиться, — усмехнулся Кувалда. —
В эту минуту вошла в рубку Панютина, весёлая, улыбающаяся, слегка возбуждённая… Сзади неё шёл Кауров, нагруженный шкатулочками и саквояжами, грустно опустив голову.
— Наконец-то! А уж мы думали, Ольга Викентьевна, что вы остаётесь, чтобы не огорчить всех нас! — воскликнул Жирков.
И все шумно и весело приветствовали актрису. Один только Невежин сдержанно поклонился ей.
— Что, брат интендант… грустно?.. Давай-ка лучше выпьем! — проговорил Пеклеванный. — За здоровье Ольги Викентьевны… несравненной артистки… Ур-ра!
Все поддержали этот тост. Жирков подал бокал Панютиной. Она со всеми чокнулась.
— А вот и Аркадий Аркадиевич! — заметил кто-то.
Аркадий Аркадиевич любезно пожимал всем руки. Спустившись вниз, он через несколько минут вышел на палубу, где его окружили провожающие.
Наконец раздался первый свисток. Пора оставлять пароход! Ещё несколько тостов, последние поцелуи, и компания, провожавшая Невежина, перешла на баржу.
Третий свисток, и «Ермак» тронулся, плавно рассекая гладь реки. Невежин стоял на площадке и несколько времени смотрел на удаляющийся город. Он был весел и возбуждён и от выпитого шампанского, и от радости.
Будущее казалось ему таким же ярким и светлым, как и золотистые снопы зари, алеющей на горизонте.
— Прощайте, не столь отдалённые места! — весело повторял он, вдыхая полной грудью острый и свежий воздух занимающегося утра.
Эпилог
Прошло четыре года. В один из летних дней на франкфуртском вокзале в числе многочисленных пассажиров за столом сидела наша старая знакомая Зинаида Николаевна, с месяц тому назад окончившая курс в Женевском университете, свежая, пополневшая, весёлая и счастливая. Она была не одна. Рядом с ней сидел господин лет за тридцать, с мужественным, выразительным лицом. Это был муж Зинаиды Николаевны, тоже врач, сибирский уроженец, пробывший после окончания курса два года в Париже, при больнице Шарко. Всего месяц тому назад, как они повенчались, после того как их любовь выдержала годовое испытание и теперь, счастливые, любящие, уважающие друг друга, сделав прогулку по Швейцарии, ехали в Петербург, чтобы после экзамена, который должна была держать в России Зинаида Николаевна, как иностранный врач, возвратиться на далёкую родину и послужить ей своими знаниями и силами.
Они весело ели поданные им котлеты, запивая их пивом и обмениваясь радостными замечаниями, что едут наконец домой, как грохот подошедшего поезда заставил Зинаиду Николаевну встрепенуться.
— Это наш поезд? — беспокойно спросила она.
— Однако нет! — весело улыбнулся муж, подчёркивая это сибирское «однако». — Ешь себе спокойно, Зина… Нам ехать ещё через полчаса… Это какой поезд? — спросил он у кёльнера.
— Шнельцуг из Берлина в Базель… Через четверть часа уходит.
Пассажиры с прибывшего поезда хлынули в залу, бросаясь к столам.
Неподалёку от наших сибиряков сел изящно одетый молодой господин в щегольском каш-пуссьере [55] и какой-то оригинальной каскетке с маленькой вуалеткой. С ним уселась красивая, пестро одетая француженка, своим видом, костюмом и манерами похожая на кокотку. Она так громко смеялась, ругая немецкую кухню и презрительно щурясь на поданный шнель-клопс, что Зинаида Николаевна невольно взглянула в ту сторону, взглянула, и… вдруг отвела глаза, слегка побледневшая, смущённая и изумлённая.
55
Пыльник (от франц. le cache poussiere).