В небе полярных зорь
Шрифт:
Вбежала Клава Голубева. Розовощекая, с озорными глазами, пышной грудью, крепко пожала руку Комлева и хрипловатым голосом сказала:
— Ну, рассказывай, как там живете?
— А вот прочитай письмо, узнаешь.
Клава разорвала конверт и быстро начала читать.
— Фу, так это письмо с бородой , — разочарованно протянула она.
— Виноват, Клавдия Никифоровна, небольшая задержка в пути произошла.
— Куда денешься. Придется простить на первый раз, — лукаво улыбнувшись, ответила Клава. —
Матрена Савельевна пригласила к столу, внесла большое блюдо, окутанное облаком пара. Сразу все оживились.
— Давненько я не пробовал сибирских пельменей, — потер руки Комлев.
— Ну вот, теперь ешь вдоволь, — ответила мать.
— А у меня с другом Афоней Кучеренко всегда из-за них спор шел. Я доказывал, что самое лучшее в мире блюдо — пельмени, а он утверждал — вареники. Чуть не до драки доходило. Его поддержат украинцы, а меня сибиряки, ну и пойдет словесная потасовка. Спор наш разрешал Бозор Мирзоев со своей шурпой. Только от одного рассказа, как она готовится, аппетит разгорается.
— Кому что. Ну, значит, за встречу! — проговорила, как приказала, Клава.
Раздался звон стаканов.
Гости попросили Комлева рассказать о фронтовой жизни. Раскрыв рот, внимательно слушал отца Геннадий. Потом, перебивая, пролепетал:
— Папа! Я поеду с тобой далеко-далеко, на фронт!
— И я, — пропищала Наташа.
— И я! — передразнив сестренку, скривил рот Гена.
Раздался дружный хохот.
— А что вы там делать будете? — спросил отец.
— Я буду пуф-пуф, вот! — и Геннадий показал, как он будет стрелять из автомата.
— Ну, раз такое дело, тогда поедешь, а сейчас иди спать. Перед дорогой надо выспаться хорошо.
Долго засиделись гости в этот вечер. Много было перепето песен, переплясано под звонкую однорядку.
Больше и легче всех летала по кругу Вера Ефимовна. Глаза ее горели, с губ не сходила счастливая улыбка.
Когда за полночь гости начали расходиться, одна из учительниц подошла к Вере Ефимовне и шепнула ей на ухо;
— Дай твой план, я завтра проведу за тебя уроки. Гости разошлись по домам. Крепко спят дети. Залезла отдыхать на печь мать.
— Милая!
— Родной!
И как будто не было длинной разлуки, не было мучительных ожиданий...
3
С каждым днем прибывали у Комлева силы. Но вместе с ними росло упавшее на сердце маленькой холодной росинкой чувство неудовлетворенности своим положением.
Жена уходила в школу, мать часто и надолго отлучалась на колхозные работы, и он оставался один с детьми. И как бы ни был ими занят, как бы ни приятно было слышать их лепет, но мучило сознание, что в такое время праздно проводит дни. Здесь все работают, там друзья ведут бои, а он, Никита Комлев, бездельничает.
Сумрачный вечер. Читать уже нельзя, а лампу зажигать еще рано, и Комлев с интересом
Вошла Матрена Савельевна. Она чем-то встревожена. Нет-нет да и вздохнет.
— Что случилось, мама?
— Да так я, Никитушка. Не твоя забота.
— Забота матери, это и забота сына. Все же?
— Горю ты нашему все равно не поможешь, но коль спрашиваешь, скажу: завтра опять коровушкам постовать, на ферме ни одного навильника сена.
«Чем помочь?» — подумал Комлев. Он встал и, быстро одевшись, направился к выходу. — Ты куда, Никитушка? — Я скоро приду, а в общем, не знаю. Вера придет, ужинайте, — ответил Комлев и вышел из дома.
Село раскинулось вдоль высокого берега реки, окраины утонули в сгущающихся сумерках. Только кое-где одинокими желтыми глазками светились окна.
Никита прошел мимо школы, завернул за районный Дом культуры, в котором было тихо и темно, и очутился на площади. В домах, окаймляющих площадь, ярко горят огни. Широкая полоса света из райкомовскогоокна освещает скромный деревянный обелиск. Комлев остановился. На стороне обелиска, обращенной к райкому партии, — третьей сверху фамилия Кузьмы Гавриловича Комлева.
Никита снял шапку.
Детская память удивительно цепкая. Она проносит события через всю жизнь.
В холодное мартовское утро 1919 года на площадь согнали всех жителей села, от детей до дряхлых стариков. Матрену Савельевну Комлеву вместе с другими женщинами отделили в особую группу. На правой ее руке сидит Никита, левой она прижимает к себе Ванюшку.
Со скрипом и скрежетом распахнулись огромные ворота, со двора вывели заключенных.
— Тять! Тятенька! — заревели в голос Никита и Ванюшка. Они узнали отца, шедшего впереди. Он был бос, рубашка разорвана в клочья, на щеках запекшаяся кровь. Руки скручены за спиной веревкой.
Детский плач, стоны и проклятия женщин, крепкая брань мужиков, мольбы старух прокатились из конца в конец площади. Обреченных выстроили в одну шеренгу. Кузьма Комлев стоял в центре строя с гордо-поднятой головой, выставив вперед ногу. Таким отец и запомнился Никите. А еще запомнились его последние слова:
— Не забудьте этого, сыны мои!
А потом земля задрожала от топота конских копыт, над головами узников заблестели казачьи шашки. Никита в ужасе уткнулся лицом в плечо матери...
— Помню, отец, все помню! — прошептал Комлев.
Хлопнули двери райкома партии. К Комлеву, припечатывая скрипящий на морозе снег, размахивая руками, пошел человек.
— Хо, аккуратному почтальону — комсомольский привет! — прозвенел голос Клавы Голубевой. Подойдя, она тихо спросила:
— Отца пришел навестить?
Минуту стояли молча. Потом Клава заговорила:
— Зайдем в райком, а то ты, наверное, уже забыл, где такая организация находится. Потом Ивану расскажешь о моем житье-бытье. Настроение — хоть ревмя реви, а пожаловаться некому, муженек далеко, не услышит.