В области женского вопроса
Шрифт:
– Вотъ какъ! – протянула Марья Сергевна. – Я это отъ тебя въ первый разъ слышу.
– Да. И вс ныншнія… общественныя формы, что ли, таковы, что иначе и не можетъ быть. Мы теоретически выработали себ идеалъ, который соотвтствуетъ совсмъ другому общественному строю, боле высокому, и идемъ съ этимъ идеаломъ въ настоящее, гд онъ не примнимъ, и вс только мучаются, надсаживаются, проклинаютъ свою жизнь".
Но довольно. Бдный докторъ виновенъ и не заслуживаетъ ни малйшаго снисхожденія. Тмъ не мене, да будетъ позволено часть вины, и очень значительную, перенести и на "нее". Какъ могло это случиться, что только теперь "она" услышала такое признаніе, что "женщина только и можетъ быть матерью и хозяйкой", т. е. "полуживотнымъ", по энергичному опредленію Елены Белау? А очень просто. – "Она" всю жизнь жила по чужой указк, сама же ничего своего не вносила въ жизнь. Сначала эта указка заключалась въ "умной книг", въ "новомъ направленіи", которому она беззавтно отдавалась. Непремнно беззавтно, т. е.
А впрочемъ – никакой катастрофы не бываетъ. Ибо для катастрофы тоже сила нужна, оригинальность, нчто свое, т. е. именно то, чего въ нашихъ герояхъ и не было съ самаго начала; тмъ мене можно ихъ ожидать въ конц.
Гд же выходъ? И есть ли онъ вообще? Или же женщин только и остается ждать, что придетъ кто-то и все передлаетъ по-новому, по-хорошему? Нтъ, никто не придетъ, никто ничего не передлаетъ. Только она сама можетъ это сдлать.
Въ разсказ г-жи Шапиръ "Дунечка" есть любопытный разговоръ, имющій прямое отношеніе къ нашей тем. дущая по дорог съ Дунечкой, Юлинька, разбитая жизнью интеллигентная двушка, направляющаяся въ глухой уголокъ Сибири учить дтей и тамъ сложить свою не нашедшую нигд пристанища бдную голову, задаетъ Дунечк вопросъ:
"— Вы разв замужъ вовсе не собираетесь? Зарокъ? – спросила она ласково.
Дунечка не сразу отвтила. Сняла свою шубку, шапочку и завернулась въ теплый платокъ.
– Коли я замужъ зря выскочу – ну, тогда, значитъ, душа коротка оказалась. Сборы только большіе.
– Это какъ же понимать надо – зря?.. Безъ любви, что ли?
Усмхнулась и снисходительно поглядла на барышню.
– Можно и по любви, да зря. Не изъ-за чего жизнь-то ломать. Разв для любви стоитъ ломать, что ужъ сдлано?.. Сколько труда, усилій… Надолго ея хватитъ, любви этой!
– Ну… разная тоже любовь бываетъ, это вы напрасно, – возразила Юлинька.
– Ничего не разная. У васъ это, у дворянъ, о любви невсть что воображаютъ… да чего только и не натерпятся черезъ нее! Воображаютъ, будто она сильне всего на свт.
– Да вы, Дунечка, врно и влюблены-то никогда еще не были?… Недосугъ… отъ большого прилежанія.
Дунечка нахмурилась и помолчала нсколько минутъ.
– Была, не безпокойтесь… Въ студента. Давно уже… гд-то онъ теперь мыкается несчастный. Вотъ ужъ кому тоже нянька нужна, все равно какъ вамъ!..
– Отчего же такъ? – подсказала Юлія Николаевна.
– Выслали его тогда. Больной… за душой ни гроша… Нигд ни души… Умеръ, должно быть. Да и лучше.
– Фу, что вы говорите! А еще любили!
Дунечка вспыхнула и насупилась.
– Потому и говорю, что жалко. Кром мученья всякаго, этотъ человкъ ничего для себя въ жизни не найдетъ. Горе его обойдетъ, такъ онъ и самъ въ догонку за нимъ пустится. Тутъ люби не люби – все одно.
– Вотъ что! Такихъ людей немало, Дунечка, для которыхъ жизнь мученье. Неужто всхъ ихъ въ гробъ заколотить?..
Дунечка сердито дергала бахрому сраго платка.
– Не понимаете, что я говорю… Странно даже!
– Понимаю, понимаю! Благополучные люди – прекрасные люди. А кто мучается, тотъ и другимъ жизнь портитъ… Зрлище непріятное! Не вы одна такъ думаете, Дунечка! Вамъ Богъ проститъ… совсмъ вы юная. Не потому, сколько лтъ, а всмъ… сырая вы еще совсмъ! Мн оттого на васъ смотрть весело – весною ветъ. А только слушать васъ жутко подчасъ.
Дунечка, смущенная, силилась понять. Не первый разъ она такое слышитъ… Пусть хоть бы разъ одинъ человкъ объяснилъ понятно: почему точно какъ стыдно быть счастливой? Коли ты всего сама добилась, повезло теб, неужто это все равно, будто ты чужое отняла?!. Да съ какой же стати, Господи, кто это выдумываетъ?
Дунечка не могла успокоиться.
– Вотъ я васъ не понимаю… для чего въ дикую глушь пропадать тащитесь черезъ силу? Въ Сибирь…
– Тамъ у меня знакомые живутъ. Къ хорошимъ людямъ поближе.
– Да жизнь-то какая же тамъ съ вашимъ-то здоровьемъ? Какъ ужъ тогда и жить, не понимаю. По моему, каждый человкъ долженъ все выше и выше карабкаться, коли силы хватаетъ, – только это и жизнь. Тогда всмъ хорошо и будетъ, когда на худое никто соглашаться не захочетъ, разв не правда?"
Такъ разсуждаетъ, главное, такъ чувствуетъ здоровая, непосредственная натура, родная сестра ени, которая въ Америк, встртивъ подходящія условія, тоже карабкается выше, коли силы хватаетъ, и не понимаетъ, чмъ такъ недовольны "барыни", пріхавшія изъ Россіи. Стремленіе карабкаться выше всегда идетъ рука объ руку съ стремленіемъ развить вс
Намъ кажется, поэтому, что не надо жертвовать своей личностью изъ жалости къ кому бы то ни было и къ чему бы то ни было. Эта фальшивая жертва. Человческая личность – такое высокое достояніе, что погубить ее въ себ – грхъ противъ Духа Святого. И не высокаго калибра та жалость, которая заставляетъ приносить подобныя жертвы. Въ ней есть что-то унизительное для обихъ сторонъ. Не изъ жалости должна проистекать готовность давать нчто другимъ, а изъ непобдимаго внутренняго влеченія, несущаго въ себ самомъ удовлетвореніе. Женщин столько натвердили про высокую роль какой-то всеобщей сестры милосердія, что изъ-за нея она проглядла высшее назначеніе человка – никогда и ни для чего не поступаться своимъ человческимъ достоинствомъ. Ей самой столько довелось изъ-за этого выстрадать, что если теперь она проявить немножко жестокости, то отъ этого мы вс будемъ въ выигрыш. Даже если она сама отъ этого будетъ страдать, потому что быть жестокимъ вовсе не сладко. Но "нтъ исхода, нтъ спасенія, нтъ другой радости, кром радости, рожденной страданіемъ". Это единственная радость, которой не стыдно, какъ смутно предчувствуетъ Дунечка, когда ее смущаетъ мысль о завоеванномъ собственными силами счастьи.
Но не надо жертвовать и ради блага другихъ, тхъ, кому жертвы приносятся. Он ихъ развращаютъ и длаютъ безвольными и безсильными, пріучаютъ надяться на другихъ, а не на себя, поддерживаютъ обманъ, что кто-то другой можетъ дать мн то, чего я самъ взять не въ силахъ. Это одна изъ самыхъ опасныхъ иллюзій, потому что она съ особой цпкостью держится за душу слабаго человка, который не можетъ собственными силами завоевать себ мсто въ жизни, и все ждетъ и надется, что кто-то придетъ и все устроитъ для него…
Главное, конечно, остается стремленіе впередъ, къ совершенствованію жизни, въ неустанномъ желаніи "карабкаться" выше и выше, какъ выражается Дунечка, – подыматься надъ жизнью, не давая изъ себя "высасывать" запросы и духовную жизнь тому или иному "пауку". Въ этомъ и заключается борьба съ обычной пошлостью будничной жизни, гд не приходится совершать подвиговъ, а вести стойкую и постоянную мелочную борьбу, не давая себя засосать всякому житейскому вздору. Вотъ тутъ-то и сказывается, есть ли дйствительно въ душ запросы, или былъ только юношескій самообманъ, переоцнка силъ, которыхъ въ нужный моментъ и не оказывается вовсе, какъ и бываетъ, къ сожалнію, слишкомъ-слишкомъ часто. Самообманъ не можетъ вчно длиться, наступаетъ минута проясненія и тогда раздаются жалобы на "паука", на "среду" и прочія страшилища, не давшія расцвсть тмъ яко бы недюжиннымъ силамъ, которыя таились будто бы въ душ героини. И это, конечно, тоже иллюзія, съ которой особенно горько разставаться. Не этой ли горечью сознанія, что не "мягкотлый интеллигентъ", а собственная дряблость и "мягкотлость" повинны въ ничтожеств жизни, – и объясняется раздражительность нашей докторши? когда-то юношескій порывъ увлекъ ее на голодъ, кормить голодающихъ. Но собственный голодъ духовный она такъ и не сумла утолить. Конечно, то былъ прекрасный порывъ, доказавшій, что въ ней было когда-то живое зерно, но все-таки это былъ только порывъ. Долгаго твердаго напряженія воли онъ не требовалъ. Не то, что постоянно держать зажженнымъ свой "свтильникъ" и свтить себ и другимъ, – это, дйствитедьно, трудная задача. И когда такая подававшая во время оно надежды "докторша" начинаетъ изливаться на счетъ загубленной жизни, намъ всегда хочется отвтить ей: никто не виноватъ, кром васъ самихъ. Что же помшало ей вовремя спохватиться, уйти отъ "мягкотлаго интеллигента" и поискать иной дороги, иныхъ задачъ? Голодающихъ у насъ, слава Богу, нечего искать, и библіотеки не только въ Воронеж, если ужъ ничего другого ей не видится въ жизни. Но и оставаясь въ семь, разъ ей дороги и мужъ, и дти, разв умная, энергичная, интеллигентная женщина, настоящій живой человкъ съ запросами и богатой духовной жизнью, допустятъ мерзость запустнія, уйдетъ въ пеленки, кухню, въ устроительство "уюта" и только? Такая женщина слишкомъ ясно видитъ, что это не уютъ, не семья, а могила, гд безвозвратно хоронятся лучшія силы, надежды, все, чмъ жизнь красна, и суметъ охранить себя и дорогихъ ей лицъ отъ жалкой участи – быть заживо похороненными. Или семья удесятеритъ силы такой женщины, потому что въ круг дорогихъ и любимыхъ лицъ она находитъ ежечасно новый источникъ для ума и души, или же она броситъ семью, если видитъ, что не можетъ дать ей счастья даже цною собственной гибели. А что счастья нтъ, это мы уже указывали. Такой выходъ – для всхъ спасеніе, и прежде всего для нея самой. Но прожить чуть не полъ-жизни и только тогда спохватиться, что душа опустошена и никому не легче отъ этого, – значитъ, что въ душ-то врядъ ли было что опустошать, и злобная ссылка на "паука" – просто одинъ отводъ глазъ, новый самообманъ, послдняя и самая жалкая иллюзія.