В опале честный иудей
Шрифт:
В одну из таких ночей приступы удушья стали еще более тяжелыми. Я совсем отчаялась, испугалась, что Александр Владимирович не доживет до утра. Обегав в очередной раз коридоры и заполучив двух врачей (один позвал другого), я обнаружила, что они в затруднении. Они посоветовались и тоже прибегли к шприцу. Что было в нем - не знаю. Но на этот раз удушье возобновилось скорее и с большей силой. Оба медика вновь появились в палате по моему вызову. Было около четырех утра. И тогда я попросила - или уж от горя голову потеряла, или страх толкнул на нетактичный поступок, - я осмелилась попросить их ввести Александру Владимировичу анальгин со снотворным. Очевидно, такая смесь им показалась неопасной. Они мне подчинились. Они послушались... И через несколько минут после укола удушье прекратилось, больной глубоко уснул.
Да нет, не надо думать, что я ищу лавры медика или сверхумницы. Рецепт этой смеси я когда-то
Видно, Богу и судьбе было угодно, чтобы не обрушились на Соболева «перитонит, пневмония и пр.». Все «воды твои и волны твои» пронеслись над больным, не усугубив его состояния. Но, очнувшись от наркоза, придя в себя, он опять отказался принимать пищу. К моему немалому удивлению, его отказ от еды не вызвал, как я ожидала, ни бурных взрывов гнева, ни упреков, ни обещаний «с такими надо быть построже». Наоборот, молча, без возражений, его питали через капельницу: донорская кровь, физиологический раствор, витамины - так на протяжении десяти дней. Я не понимала причины непривычной покладистости медиков, непривычной тишины, непривычного внимания. Все стало ясно после краткого разговора в коридоре с дочерью больного из другой палаты. Она сообщила мне, что грузинский режиссер, в палату которого привезли после повторной операции Александра Владимировича и где мы находились теперь, не выписался, как я решила про себя, а скоропостижно скончался. (По этому поводу состоялся общий плач всего медперсонала, я заметила в скобках: платные плакальщики.) Произошло это так (с чужих слов). В день выписки режиссера к нему в палату пришли несколько друзей, словно то был собственный дом, а не больница, куда пускают одного-двух посетителей. Но режиссеру, если верить нашему палатному соседу, щедро оплатившему свое пребывание в отделении, разрешалось нарушать в том числе и это правило распорядка. Друзья решили, не откладывая это до Грузии или ближайшего ресторана, отпраздновать выписку легким вариантом застолья: принесли выпивку, закуску, чувствовали себя раскованно - это самое деликатное слово, каким можно назвать громовые раскаты хохота нескольких дюжих мужчин, их громкий южный говор. Тосты, поздравления - друзья режиссера не стеснялись, пировали от души. Но самым примечательным было другое: в празднестве участвовал лично проф. А.! Он — хозяин больницы - дополнял хор ликования друзей. Правда, украшал собой общество веселящихся не до самого позднего часа: в начале десятого вечера покинул оживленную компанию, оставив ее «довеселяться». Выздоровевший режиссер (кстати, очень милый человек, А.В. с ним несколько раз беседовал до операции, когда был ходячим больным) пошел проводить проф. А. до лестницы на первый этаж. Но, возвратившись в палату, вдруг схватился за сердце, покачнулся, упал... и умер! Никакие срочные меры не смогли вернуть его к жизни, а он был молод, около пятидесяти лет.
Кто оказался повинен в его смерти? Кто, прямо говоря, убил его? Да не кто иной, как проф. А.! Почему я обвиняю его? Есть основания: о слабом сердце режиссера говорила мне его сестра, об этом не мог не знать оперировавший его хирург, а им был проф. А. Как же разрешил он несвоевременные, точнее, преждевременные возлияния прямо в палате больного? Что помешало ему, ради самого больного, восстать против невежественного, небезопасного, с позиций медицины, торжества?! Ответ предельно прост: не он был хозяином положения. Грубо говоря, купленный на корню, утратил власть, смел только искательно улыбаться.
Деньги, взятка сгубили режиссера. Еще раньше они убили в проф. А. Человека и Врача.
А я-то ломала голову, отчего это Соболеву стали уделять внимание, по какой такой загадочной причине перестали вдруг причислять его к «капризным» больным, как терпели его и в самом деле каприз и упрямый отказ от пищи, безропотно
Вот так, нежданно-негаданно, смерть несчастного режиссера обернулась спасением для поэта Ал. Соболева...
На его спасание, вернее, на спасение себя самих было брошено все. Его долечивал Страх в белом халате. Представьте себе, что мы целых две недели жили в двухместной палате - одни! Бесплатно. По прошествии этого срока, когда здоровье Александра Владимировича пошло на поправку, у нас появился первый сосед. О нем, возможно, и вовсе не стоило бы говорить, если бы он не заставил меня, нас обоих кое о чем призадуматься.
Леша, как он представился, мужчина лет сорока пяти, вел себя как ребенок, капризы которого обязаны исполнять все и немедленно. Он не в первый раз оказался в «коммерческой» палате. Кажется, около года назад его здесь прооперировали, теперь надо было что-то перепроверить. Сам собой он ничего не представлял, даже временно и не работал вовсе. Зато его супруга несла на себе груз обязанностей зав. производством одного из самых известных московских ресторанов. Соображаете, какой все подобранный народ и все из одной кассеты - из сферы торговли и общественного питания. Почему бы это? Оперировал Лешу, разумеется, кто? Да, сам проф. А. Вот и начнешь поневоле, словно в нечистотах, копаться в поисках ответа на вопрос: почему это профессор отвернулся от поэта Ал. Соболева?.. Додумайтесь, если охота.
Привыкшая, надо полагать, смело и умело распоряжаться в ресторане, зав. производством оного не меняла тона и в больнице. Глядя со стороны, можно было утверждать: и здесь ее слово — закон. Всесильная дама, помню, такими словами успокаивала свою хныкающую половину, повздорившую с врачом (Леша кричал на врача, тот что-то возражал, «альянс» даже не намечался, врач выскочил в сердцах из палаты): «Успокойся, Леша! А. завтра им даст!» Чувствуете? Она ни на минуту не сомневалась, что недоступный для Соболева профессор бросится в жаркий бой, защищая Лешу. В условном, незримом «поединке» за медицинское обслуживание ресторанная дама, конечно с туго набитым кошельком, одержала над автором «Бухенвальдского набата» блистательную победу. Профессор А. по моему слову никому ничего «не дал» бы! И сама я, в отличие от дамы из ресторана, вела себя с оглядкой, стараясь быть незаметной, стушевывалась, как могла. Самозакованность во имя спасения жизни Александра Владимировича, разве неясно? Только ради этого подставляла себя под удары, чтобы ни один из них не коснулся израненного тела и души моей родной «кошки» («кошки» — об этом потом).
А после Леши был Дото, грузин, литератор, как он представился. По совместительству - владелец то ли огромного мандаринового сада, то ли плантации. Уж не для нас ли был разыгран спектакль подготовки его к операции, в котором участвовал он сам, приставленный к нему врач К. и хирург С. Дото для чего-то заверил нас, что оперировать его будет тоже С. Мы к этому факту отнеслись вполне равнодушно: какое нам дело, кто его будет оперировать?
Без всякого интереса, с полнейшим безразличием - своих забот хватало - смотрели мы, как под личным контролем хирурга С. Дото готовится к операции. И лишь тогда, когда его увезли на каталке в операционную, кто-то из любопытных больных, уже ходячих, сообщил, что к операционному столу встал Сам.
Не понимаю, зачем врачам - людям взрослым - понадобились все эти предоперационные уловки и ухищрения, адресованное нам дешевое представление - червячная возня? Разве что у проф. А. зашевелилось внезапно им же самим полузадушенное чувство совести, неловкости перед Соболевым? Так думала я тогда и, как станет ясно чуть ниже, - ошибалась.
Поразмышляйте и догадайтесь сами, какими путями попал в операционную именно этой больницы и опять же в руки проф. А. некий житель Грузии по имени Имери, торговый работник (очередные соседи по палате заполняли «анкету» без наших понуканий, добровольно и с хвастовством). Хвала Всевышнему, что поместили его в нашу палату за три дня до выписки Александра Владимировича, не то он доконал бы нас обоих. Сопровождавшие его в Москву жена и сын устроили в палате подобие временной стоянки цыганского кочевья: что-то поставили, что-то, как им удобно, повесили, что-то разостлали на полу - чувствовали себя, я вспоминала ресторанную даму, так же привольно.