В опале честный иудей

Соболева Татьяна Михайловна

Существуют ли на свете хирургические отделения, где на полу, возле коек в палатах - пространство-то небольшое, даже весьма ограниченное - находятся днем посторонние люди с улицы, они же ночуют здесь на собственных узлах и чемоданах, в верхней одежде и обуви?! И если таковых нет в природе сегодня, то в декабре 1983 г., в н-ской столичной больнице такое отделение было, жило, функционировало - запакощенная станция в захолустье, переполненная людьми и поклажей... В этой, без прикрас, вокзальной обстановке я опасалась самой прозаической заразы от какого-то тряпья, засаленных телогреек и грязных сапог...

Как, чем можно объяснить, что такую «стерильную» обстановку создали в палате, где лежал поэт Ал. Соболев? Не иначе как в знак подчеркнутого к нему уважения. И в доказательство собственного, самих высоких медиков, свинства.

День нашего освобождения из больничной неволи трудно стереть из

памяти. По многим причинам. Я покидала это заведение со смешанным чувством избавления и неуверенности. Избавления, во-первых, от недуга, во-вторых, от вынужденного общения с неприятными людьми. Неуверенность вселяло и будущее: вне больницы вся ответственность за окончательное выхаживание Александра Владимировича, за поддерживание его «в форме» ложилась на меня, только на меня лично. А я не была подготовлена к специфическому уходу за таким больным, очень удивлялась, почему же врачи медлят с, казалось бы, нужнейшими инструкциями, почему все еще не напичкали меня разного рода наставлениями - по режиму, диете, уходу? Я, например, не знала, сколько теперь мы можем гулять, сколь велики по расстоянию могут быть прогулки. Ежедневно, реже? Чего не следует делать? Врачи, по сложившейся привычке, помалкивали. И тревога за наше будущее следовала за мной по пятам. Что оставалось делать? Если Магомет не идет к горе... Я достала блокнот и села за составление вопросника, который решила предложить зав. проктологическим отделением. Вопросов набралось, хорошо помню, девятнадцать. Я пошла к С. Он меня принял сразу, даже без каких-либо отговорок, ссылок на занятость. Это удивило, так как было непривычно. Не переставала я удивляться и во время нашей беседы, беседы без эмоций. Так человек работает с компьютером: вопрос - ответ, вопрос - ответ. Когда список вопросов был исчерпан, мне почему-то показалось, или мне этого хотелось, что услышу такие вот слова: «Обязательно покажитесь нам через месяц (два, четыре, год, не знаю)». Приглашения, которое следовало воспринять не как часть этикета, а как непременную обязанность хирурга контролировать состояние им прооперированного, увы, не последовало. Нас просто выставляли за дверь. И готовность, с которой принял меня С., объяснялась очевидно тем же: поскорее от нас отделаться.

Я начала собираться в дорогу. Обычно - так делалось во всех больницах - по просьбе выздоровевшего или его родственников больница вызывала машину из таксопарка. Наивный я человек! Ничему-то меня почти пятьдесят дней пребывания в этой больнице не научили! Моя просьба была отвергнута с ходу, с грубостью вызывающей. Я едва успела рот открыть, как медсестра (врачи исчезли, во всяком случае, ординаторская оказалась безлюдной) предложила мне пойти и поймать такси.

А теперь позвольте пригласить вас опять в область наивных рассуждений. У городской больницы имелся, разумеется, собственный транспорт, как и у любого крупного медучреждения столицы. Почему же?.. Я не стану договаривать свой «идиотский» вопрос. Добавлю только, что ни один врач не пришел проститься с Александром Владимировичем, пожать руку на прощание, сказать слова доброго пожелания. Хотя бы из приличия... Мне остается сделать вывод: то был дом без приличий. Такие дома имеют свои названия, общеизвестные, неблагозвучные. По неуместной, конечно, аналогии вспомнился общий плач по умершему режиссеру.

...Я связала шестнадцать небольших узлов и свертков ; плюс раскладушка, на которой спала. Тяжесть этой ноши была ничтожной по сравнению с не окрепшим еще Александром Владимировичем. Я одела его, обула - сам он этого делать еще не мог, повела (одна!) со второго этажа на первый по длинным маршам старинного дома. Свела. Прислонила к стенке поближе к выходу, посадить было не на что. Побежала - «молодка» - на второй этаж за вещами... Принесла вниз небольшую часть. Сложила возле Александра Владимировича. Побежала, задыхаясь, во второй раз... Снесла вниз еще несколько свертков... Отдышавшись малость, направилась опять наверх. Мое бедственное положение оценила женщина, охранявшая вход в больницу. Молча вынесла из своей конуры стул, усадила Соболева. «Иди! Я посмотрю!» Еще за два подъема я принесла остальную поклажу. В вестибюле часто открывалась входная дверь. С улицы врывались холод и сырость, я так боялась, что мой еще слабый муж подхватит простуду. Оставив его под присмотром сердобольной привратницы, я помчалась ловить такси. Мои дорогие сограждане, мои москвичи отлично знают характер представителей данного современного вида «извоза». Если пассажир с виду не производил впечатления кредитоспособного, они или просто прокатывали мимо человека с поднятой рукой, или бросали через окошко: «В парк!», «На обед», «По заказу!» и пр. Попробуй проверь, правду ли он говорит: машина скрывалась из виду мгновенно.

Я

вышла на улицу. Мимо моей невзрачной, в старом зимнем пальто фигуры с поднятой рукой стремительно промчалось несколько такси. Что делать?.. Я уже готова была отчаяться, как вдруг на противоположной стороне площади увидела машину с «шашечками», подъехавшую к табачному киоску. Есть Бог на свете! Я бросилась вперед, не глядя на двигавшийся по площади транспорт. Схватила водителя за рукав в тот момент, когда он садился в машину, в правом углу лобового стекла горел зеленый огонек. Я попросила... «Не могу, я еду по заказу»... Раздумывать и рассуждать - бесполезно, бросила «на кон» единственную карту: «Уплачу десять рублей сверх счетчика (^!/з дневного плана), согласна и больше». Он сдался. Как видите, иногда и за соломинку необходимо ухватиться... Я была спасена. Водитель такси, рослый мужчина, увидев Александра Владимировича, когда помогал мне переносить вещи в машину, поступил в такой ситуации так, как и подобает сильному при виде слабых: взял тяжесть на свои плечи. Когда подъехали к дому, он фактически «внес» Александра Владимировича по ступенькам подъезда до лифта, от лифта - до дивана... Ему не надо было объяснять, в нем, в отличие от медиков н-ской больницы, заговорила простая и естественная человеческая жалость, сочувствие. Как я была ему благодарна! С благодарностью вспоминаю и теперь. Он получил от меня двадцать рублей. По тем временам сумма не такая уж малая. Он даже постеснялся брать «так много».

Медперсонал больницы, из которой мы уехали, не стеснялся. Смешно думать, что там не знали, каково возле их больницы «поймать» машину. «Садизм - наслаждение чужими страданиями». Словарь иностранных слов.

Увы, преждевременно было предполагать, что на этом и завершились наши трудные контакты с представителями самой гуманной профессии... Увы, рак развивался в организме Александра Владимировича по своим малоизвестным законам. Я уже говорила, что сначала наступило вроде бы выздоровление. Это было заметно и по внешнему облику Александра Владимировича. Прошел год... Городская больница, где была сделана операция, молчала. В один из дней, предварительно уведомив о нашем визите зав. отделением С., сопровождаемый мной Соболев отправился туда на осмотр. Осмотр по инициативе больного - обычаю и здравому смыслу в подобных случаях вопреки.

Жаль, что не дано мне владеть словом на уровне мастеров! Только им под силу оказалось бы описать неописуемое. Сначала лицо С. изобразило хмурое вопросительное удивление, но после первых же слов Александра Владимировича, протянутой им руки это неприятное напряженное лицо преобразилось! «Нет, вы посмотрите, каков!
– восклицал он в восторге.
– Нет, вы только посмотрите!» - и крутил Соболева, поворачивая его к себе то передом, то задом. Немножко смешное зрелище. «А ну, поворотись-ка, сынку, каков ты теперь?..» С., как Тарас Бульба, с восхищением разглядывал «творение рук своих».

А я вспоминала того С., которого неплохо, кажется, познала за полтора месяца год назад. И не могла верить теперешнему, была озадачена взрывом, казалось, неподдельной радости.

Может быть, я ошибаюсь, но, очевидно, хирург С., зная и помня, в каком виде он выпроводил своего пациента из отделения, не ожидал встретить его цветущим, с легким румянцем, сияющими глазами. Очевидно, в числе слагаемых его радости присутствовал и оттеночек вины, раскаяния, что ли... Это я почувствовала интуитивно, наблюдая его суетливость, слушая восторженные выкрики. Что-то противоестественное ощущалось во всей этой шумливости...

Состоялся врачебный осмотр. Все отлично. Возможно, так и было в тот момент. Утверждать противное не смею. Допускаю, признаки рецидива могли быть еще незаметны — болезнь страшна своей коварностью, непредсказуемостью.

...К концу третьего года после операции Александр Владимирович начал худеть... Но еще не пугающе. За год до смерти он стал жаловаться на слабость ног... Слабость ног?! Неуверенность в ногах?! Это у человека, способного отшагать в день километров пятнадцать незаметно для себя? Странно... Но не более. Кто мог знать, что за такими симптомами скрывались раковые сигналы? Метастазы... Периферийный рак. Начало конца.

Оперировавшая Александра Владимировича больница вновь замкнулась в молчании. Но наблюдавшие его терапевты «родной» поликлиники, знавшие, в отличие от него, чем он болен, что за «полип» у него удалили, были очень зорки. И вовсе не потому, что торопились прийти на помощь (что они могли?!), а потому что подыскивали подходящий момент, чтобы от него навсегда отделаться как от больного, сбагрить умирающего жене: вертись, как хочешь.

Последние месяцы были трудными, об этом можно и не говорить. Для меня - вдвойне. Я по-прежнему скрывала от Александра Владимировича правду.