В парализованном свете. 1979—1984
Шрифт:
Это уж точно.
К тому же он объяснял урок так захватывающе, что многие только рты раскрывали и до самого конца урока сидели с открытыми ртами, будто трехнутые.
— А теперь, — говорил Стальная Глотка, потирая испачканной мелом ладонью шершавый подбородок, вскидывая бровь, ухмыляясь и испытующе оглядывая класс, — теперь я объясню вам то, что в течение года проходят на втором курсе института. Это займет у нас пять минут.
Те, кто уже носил часы — например, Аймальдинов, — обязательно при этих его словах отворачивали манжет школьной гимнастерки, отодвигали обшлаг кителя, засекали время, но Стальную Глотку подловить на такой дешевке
— Кто знает, что такое электрический ток?
Кто из нас мог это знать тогда, Телелюев? Кто знает теперь? Все же раздавались голоса с мест:
— Электроны…
Или:
— Напряжение, деленное на сопротивление…
Стальная Глотка слушал. Стальная Глотка коварно кривил рот…
Когда же фантазия класса иссякла — фантазия лучших его представителей, хочу я, конечно, сказать, — Алексан Алексаныч бросился к электрической розетке, соединенной с реостатом, вставил туда два растопыренных пальца, а другой рукой принялся передвигать движок, увеличивая напряжение в клеммах. Тут не было никакого надувательства, ибо эрекцию стрелки вольтметра класс наблюдал, затаив дыхание и морщась от боли, будто это через него пропускали электрический ток. Не в силах больше терпеть, Стальная Глотка отдернул пальцы, потряс ими в воздухе и недовольно мотнул головой:
— Бывало, больше выдерживал!
Стрелка вольтметра опала. Класс облегченно вздохнул. Но не тут-то было.
— Телелюев, к доске!
И ты шел к доске решать какую-то задачу. Ты решал или не решал ее, в зависимости от того, какая она была. Это я в том смысле, приятель, что уж если ты усваивал какой материал на уроках Алексан Алексаныча, то усваивал его на всю жизнь, а ежели нет… то тоже на всю.
— Шляпка с ручкой, Телелюев. Садитесь. Два.
Ты затравленно и виновато пожимал плечами. Или это Мальчик С Тройной Фамилией пожимал плечами? Или кто-то еще? Уже и не вспомнишь. Вряд ли Стальная Глотка ставил тебе пары в девятом, а вот Мальчик С Тройной Фамилией хватал тогда пары не только по географии, и теперь остается лишь голову ломать, как умудрился он стать ученым.
Но дело, в общем-то, совсем не в этом, друг, а в том, что Алексан Алексаныч был таким учителем, каких еще поискать. Первым из учителей с самого седьмого класса он стал называть каждого из вас на «вы» — даже двоечника Аймальдинова — и только к концу десятого с некоторыми, наиболее любимыми учениками, перешел на «ты», и то лишь при внеклассном, приватном, так сказать, общении. Уважая каждого из вас, или, вернее, в каждом из вас уважая личность, Стальная Глотка мог в то же время пообещать кое-кому из раздухарившихся на уроке, что духарик вылетит сейчас из класса «быстрее собственного визга» — стало быть, со скоростью, превышающей 300 м/сек. Но ведь и это можно истолковать лишь как большее уважение к достойному уважения классу, нежели к отдельно взятой недостойной личности.
Да, многие из вас не знали, что такое электричество, но лишь некоторые честно в том признавались. Скажем, Мальчик С Тройной Фамилией получал за свое откровенное незнание или сомнение в очевидной для всех истине заслуженные двойки, а отличница Индира, которую при всей своей любви к ней ты, конечно, не можешь не осудить за то, что она никому не помогала в классе, не давала даже списывать своей соседке — что такие, как Индира, потихоньку, как курица яйца, отмалчиваясь, где надо, высиживали желанные свои пятерки.
Так вот, несмотря на всю вашу необразованность
— Знаете, как устроена атомная бомба?
Ну тут уж все, конечно, разинули пасти. Время ведь было совсем не то, что теперь, когда любой сопляк сечет такие вопросы элементарно, и, в общем-то, давно уже никого такие глупости не интересуют. А тогда это было все равно что на людях, к примеру, спросить главнокомандующего всеми вооруженными силами страны:
— А знаете ли вы, собственно, где расположены наши основные ядерные стратегические силы? Будьте добры, покажите, пожалуйста, эти районы на карте.
И то бы, наверно, это произвело на нынешнюю публику не столь оглушительное впечатление. То есть шок от вопроса, заданного Алексан Алексанычем, был страшный. Только самые крепкие, а таких оказались единицы, проблеяли со своих мест робкое:
— Не-е-ет…
В это время раздался звонок на перемену. Никто не шелохнулся. Алексан Алексаныч стоял, мерно похлопывая журналом классной успеваемости по ладони. Кривая улыбка ползла по его лицу, а звонок все звенел, картофелина учительского подбородка все более отвисала и уже готова была совсем отвалиться, но тут Алексан Алексаныч вернул ее на место, щелкнув зубами и рявкнув на весь класс:
— Я тоже не знаю!
При этом швырнул журнал на стол и вылетел пулей вон.
Кстати, почему его звали Стальной Глоткой?
Разве не помнишь? Он ведь рассказывал. У него был отец — Герой Советского Союза. И жил он, сам понимаешь, — вот так! Потом отец умер, наверно, погиб на фронте… А глотка…
Да, глотка.
Ему ведь операцию делали: заменили обычное горло стальным.
Самое замечательное в этой истории то, что, учась в девятом классе, ты принимал эти рассказы за чистую монету. Стальное горло, я имею в виду. Как только тебе удовлетворительные оценки по анатомии ставили? Это же элементарно, приятель. Сталь — и живая ткань…
А потом, когда Стальная Глотка умер, говорили, что у него был рак. Кажется, рак гортани.
Кто был еще вашим любимцем?
Учитель истории Гиббон.
Однофамилец знаменитого автора «Истории упадка и разрушения Римской империи»?
Мы такого не проходили. Кто это?
Ну как же, известный английский историк…
Нет, его портретов в нашей 135-й школе вывешено не было. Гиббона, следовательно, так звали не потому. И не то чтобы он ростом не вышел наподобие малых человекообразных обезьян отряда приматов…
Но все же что-то обезьянье, согласись, в нем было.
Лицо этого высокого, плотного, несколько рыхловатого, хотя и подвижного, мужчины средних лет с объемистыми ляжками, обтянутыми лоснящимися, никогда не глаженными брюками, действительно походило на обезьянье. Но только скорее уж гориллы, нежели гиббона. Сходство усиливалось, когда он смеялся — раздвигал толстые губы своего огромного, от уха до уха, рта, оскаливал желтые, редко посаженные зубы и застывал с такой вот гримасой. Ни дать ни взять смеющаяся обезьяна на фотографии. И если он, к примеру, смеялся над кем-нибудь в классе, то класс, сам понимаешь, дружно смеялся над тем, как он смеялся.