В подполье Бухенвальда
Шрифт:
ЖИТЬ, ЧТОБЫ БОРОТЬСЯ
Генрих Зюдерлянд! Сколько хорошего можно сказать об этом человечнейшем человеке! Он австрийский еврей, но числится немцем. Всегда безукоризненно чистый полосатый костюм арестанта аккуратно отутюжен и ладно сидит на его плотной фигуре. Он принципиально не носит другой одежды, хотя, пользуясь правами немца, мог бы достать себе гражданские вещи.
— Эта одежда не позор, а почет, — говорит он, — и при этом как-то по-особенному светятся его бесконечно добрые, очень близорукие глаза за толстыми стеклами очков. В прошлом он журналист. Говорит на всех европейских, да и не только европейских языках. Необыкновенная эрудиция делает его ходячей энциклопедией.
На содержание больницы для заключенных отпускались очень незначительные средства, да и те, как видно, разворовывались. В медикаментах, бинтах и оборудовании ощущался большой недостаток. Для меня и до сегодняшнего дня остается непонятным, как немецкие коммунисты из внутреннего самоуправления лагеря умели «организовывать», что в нашем понятии значило доставать нелегально, столько необходимого, чтобы хоть в какой-то мере лечить людей.
Каждое утро после утренней поверки мы, полуживые от истощения, брели к ревиру, предъявляли свой картонный шонунг и чинно усаживались за длинный стол. Из больничной прачечной доставлялись в плетеных корзинах выстиранные и продезинфицированные рваные бинты. В неотстиранных подтеках от крови, гноя и мазей они еще сохраняли свой тошнотворный, специфический запах разложения, тлена и дезинфекции. Эту перепутанную мешанину из бинтов мы должны были расправлять и скручивать в аккуратные рулончики для дальнейшего использования.
Исключительно хорошие люди сидели за этим столом, и я до сих пор горжусь, что имел честь сидеть с ними рядом, общаться с Генрихом Зюдерляндом.
Вот он входит, как всегда, несколько позже нас и, как всегда, необыкновенно чистый, посылая солнечные зайчики стеклами своих необыкновенных очков.
— Альзо! Майне либер… То есть я хотел сказать, итак, мои дорогие друзья, здравствуйте! Я знаю, что ничего нового вы мне сказать не можете. Потому что сами только и знаете, что еще один день ушел в вечность. Бесполезно ушел, а это противоречит призванию человека. — Генрих очень любит говорить по-русски, с особой тщательностью шлифуя каждое слово и прислушиваясь к его звучанию. О каждом из нас он откуда-то знает, зачастую больше нас самих, и, располагая свободным временем и не опасаясь нас, часто говорит слишком откровенно для условий концлагеря Бухенвальд, где за каждое необдуманно сказанное слово — виселица или щит № 3.
В свободные часы он охотно рассказывает нам об истории Бухенвальда, которую отлично знает, так как в числе первых заключенных очутился на склонах знаменитой горы Эттерсберг.
— Это место, где мы с вами находимся, очень историческое место, — и Генрих многозначительно поднимает указательный палец. — Здесь когда-то сражались против феодалов наши предки под знаменем Башмака. Очень плохо, что вы не слышали, как люди сражались под знаменем Башмака. Все-таки вы недостаточно стремитесь познать историю, а это не только интересно, это нужно. Где-то здесь в свое время зарождались народные легенды, именно здесь была создана Веймарская республика и именно здесь после первой мировой войны была основана и расцвела центральная академия архитектуры и изобразительных искусств «Баугауз Дессау».
— Ты напрасно иронически улыбаешься, Миша, — вдруг сам себя перебивает Генрих, заметив усмешку Громаковского. — Я сам знаю, что наша современность не может оправдываться прошлым. Я хочу рассказать, как это началось. Еще во время Веймарской республики, после проигранной первой мировой войны, когда в стране началось глубокое брожение, немецкие реакционеры и империалисты создали свою тайную организацию, назвав ее «Консул». Часть леса на горе Эттерсберг, где находится наш лагерь, принадлежала
Вам, товарищи, еще повезло, что вы не застали первого коменданта лагеря Карла Коха, при котором все внутреннее самоуправление лагеря находилось в руках «зеленых» — уголовников. Впрочем, судьба Карла Коха очень характерна, чтобы понять, как делают карьеру люди его типа. После первой мировой войны, в которой он потерял отца — мясника, Карл открывает в городе Дармштадте парикмахерскую. Его парикмахерская вскоре становится своего рода клубом для сынков лавочников и мелких предпринимателей. В общем, для тех кругов, в которых зарождалось движение коричневорубашечников — фашистов.
Предприимчивый Карл уже тогда почувствовал, к чему скатывается внутренняя политика Германии, и в 1929 году он опубликовывает так называемые «Боксгеймерские документы» — программу истребления всех противников нацистов. Уже тогда в основу своего плана он брал создание большой сети концентрационных лагерей с их системой морального и физического уничтожения людей. Эту систему должны были приводить в действие сами заключенные. Для этого требовалось для части из них создавать более благоприятные бытовые условия и дать в их руки некоторую власть. По замыслу Коха, этой привилегированной частью должны были стать уголовные преступники, которые по своей идеологии более близки нацистам, потому что, как и они, стоят «по ту сторону добра и зла» и не отягощены «химерой, именуемой совестью».
Придя к власти, Гитлер по заслугам оценил «незаурядные» способности Коха, и ему было поручено создание одного из первых лагерей уничтожения — концлагеря Эстервеген, вблизи голландской границы. А в 1937 году, уже в высоком звании штандартенфюрера, Кох приезжает строить Бухенвальд.
Вместе с ним приезжает его жена Ильза, очень красивая женщина, которую он подобрал где-то на шантанных подмостках. И если Карл Кох был зверь, то его достойной жене вообще невозможно подобрать подходящего названия.
Роскошная вилла, специально для нее построенный манеж (она увлекалась верховой ездой), многочисленные поклонники не удовлетворяют до предела развращенную натуру этой красавицы. Изощренная чувственность приводит ее к прямому садизму. Она добивается, чтобы перед ней все трепетали, ей хочется все больше крови, криков и стонов, человеческих мучений. Лично присутствуя и принимая участие в пытках заключенных, она обратила внимание на оригинальность татуировок на обнаженных телах некоторых арестантов, и это обстоятельство оказалось роковым для сотен людей, допустивших глупость иметь на своем теле наколки. Один из ее поклонников, штурмфюрер СС доктор Эйзлер, с полуслова понимает намек Ильзы и как врач производит медицинские осмотры, записывает номера людей с красивыми татуировками, и люди исчезают. С еще теплых трупов, а зачастую и просто с живых людей снимается кожа и уже в виде выделанных лоскутов передается для «альбома Ильзы».
— Но ведь это же чудовищно. Невероятно, — не выдерживает кто-то из слушателей.
— Совершенно верно. Чудовищно. Невероятно. С точки зрения нормальных людей. Но ведь они не люди, — тихо говорит Генрих. — Они выродки, отходы человеческого общества, захватившие в свои руки неограниченную власть. В пьянстве, разврате и кровавых оргиях они потеряли человеческий образ. Но это еще не все. Фрау Кох не ограничивается альбомом из рисунков на человеческой коже. По ее приказу специальные мастера начали изготовлять из человеческой кожи мелкие изделия. Делаются абажуры, обтягиваются портсигары, переплеты для книг и даже изготовляются дамские перчатки.