В подполье Бухенвальда
Шрифт:
— Не может быть, ребята! Уйдем! — И люди, отлично сознавая безвыходность, все-таки ждали выхода. Важно было то, что каждый не чувствовал себя одиноким, каждый считал себя членом какой-то группы, и это давало ему силу.
Окончился ужин. Мою под умывальником свою миску. На плечо опускается рука.
— Подойди на минутку, Валентин. — Вижу только спину коренастого человека в коротком сером полупальто, выходящего из двери умывальной комнаты. Отходим в темный угол коридора, и я узнаю знакомое лицо со шрамом на щеке.
— Здорово, дорогой! Давно не виделись. — Это тот самый человек, который подходил к нам вместе с Василием в малом лагере.
—
— Может, со мной поговорим? — откуда-то из темноты надвигается внушительная фигура Ивана. И тут же между мной и незнакомцем оказываются еще два полосатых человека.
— Лучше со мной. Я разговорчивый, — вихляется небольшой верткий человек. Это мои «беглецы» беспокоятся. Заметили, что меня вызвал незнакомый человек.
Незнакомец смеется.
— Да уйми ты их. Съедят, черти.
Пришлось унять. Спускаемся по темной лестнице, и незнакомец спрашивает:
— У тебя сколько ребят надежных?
— Вспомни последнюю перепись населения Советского Союза.
— Ты не дури. Я толком спрашиваю.
— А я толком отвечаю. Статистика есть статистика.
— Слушай. С другим бы я так говорить не стал. Но тебя мы знаем. Тебе верим. Понял?
— Ничего не понял. Кто это мы?
— Советские люди.
— Я сам еще не исключил себя из их числа.
— Вот поэтому я с тобой и говорю.
В это время наверху открывается дверь, и кто-то кричит:
— Номер двадцать шесть тысяч шестьсот шестьдесят два — к блоковому!
Это мой номер. Бегу наверх и представляюсь блоковому, который удивленно таращит на меня глаза. Перестарались мои помощнички. А жаль. Разговор обещал быть интересным.
Неожиданно исчез Иван — мой неразлучный друг и напарник по побегам. Сколько километров прошли мы с ним по ночным дорогам Германии, ориентируясь по Полярной звезде; сколько дней провели, затаясь в самых разнообразных местах. То лежали, распластавшись в клевере под палящими лучами солнца, боясь поднять голову и прислушиваясь к голосам проходящих поблизости немцев, то под проливным дождем, укрывшись в придорожный куст, то на дне какого-нибудь оврага, то на крыше старой мельницы, то на сеновале бауэра [18] . В общем, где угодно, где только заставал рассвет. Сколько раз роднила нас наша кровь, смешиваясь при жестоких побоях, сколько раз связывали нас одной веревкой, сковывали цепями. Не может быть дружбы крепче, чем закаленная столькими испытаниями. И вот он исчез.
18
Бауэр — немецкий крестьянин.
На мои назойливые вопросы штубендинсты отмахивались руками: отстань, мол, не твое дело. Блоковый наорал на меня за то, что сую свой нос куда не следует, и я окончательно затосковал.
Только на третий день, перед отбоем, в полутемном коридоре кто-то остановил меня, взяв за локоть.
— Подожди, Валентин. Тоскуешь? — спросил глуховатый голос. Незнакомое лицо, очень внимательные глаза и очень знакомый голос.
Меня уже не удивляло, что незнакомые люди называли меня по имени. Меня могли знать со слов беглецов из Хартсмансдорфа, но этот голос? Где я его слышал?
— С Иваном будет все в порядке. Не волнуйся. Скоро встретитесь. Сейчас дело не в Иване, а в тебе.
— То есть?
— Ты знаешь,
— Ну, знаю.
— Так вот завтра, после утренней поверки, вместо своей команды пойдешь и пристроишься вместе с больными.
— Да, но я здоров.
— Ишь ты, какой Геркулес. А ты давно себя в зеркале видел? Тоже мне, здоров. Делай, как тебе говорят, и помалкивай.
19
Больница для заключенных.
— Но там лагершутцы [20] не пропустят.
— Пропустят. Предъявишь вот это, — и передает мне картонный квадратик со штампом и какой-то надписью.
— Это шонунг. Освобождение от работы. Вроде нашего бюллетеня. Только соцстрахом не оплачивается.
— Слушай, а что с Иваном?
— Говорят тебе, что все в порядке с твоим Иваном. Ты о себе сейчас думай. С тобой хуже, чем с Иваном. Знают тебя слишком многие.
— А в чем дело?
— Ни в чем. В ревире зайдешь в вексельбад, это накожное отделение, найдешь там человека с очень толстыми очками, его зовут Генрих, и скажешь, что тебя прислал я. Он знает, что нужно делать.
20
Лагершутцы — внутренняя полиция из заключенных.
— Да, но я не знаю, кто ты?
— Скажешь, что прислал Николай Кюнг. А теперь иди. Отдыхай.
И я ушел, раздумывая над таинственностью этих разговоров и зажимая в кулаке кусочек картона.
Только ночью, пытаясь согреться под тонким одеялом, я вспомнил, где я слышал этот голос. Это он ночами вел чудесные повествования. Так вот ты какой, чудесный рассказчик Николай Кюнг. Но кто ты, человек со странной фамилией?
Третий день лежу в палате для тяжелобольных. В горячечном бреду мечутся люди разных национальностей, вскакивают, что-то кричат, каждый на своем языке.
Несколько раз в течение ночи принимается хохотать пожилой француз. В Бухенвальд он попал за то, что ударил стулом немецкого унтера в то время, когда тот насиловал его несовершеннолетнюю дочь. Состоятельные родственники сумели купить ему жизнь, но от Бухенвальда спасти не смогли. Эти подробности, как и многое другое, я узнал от молодого русского санитара Николая. Он иногда подкармливал меня. То принесет кусок хлеба, то несколько картофелин, то миску баланды. Он же сообщил мне о моей смерти.
— Запомни, что сегодня ночью хефтлинг № 26662, называвшийся Валентином Логуновым, умер от крупозного воспаления легких. И нечего таращить на меня глаза. Сказано умер — значит умер, — он постучал пальцем по дощечке, висящей на спинке кровати. — Пока есть время, изучай вот эту биографию. Теперь ты Андреев Григорий Федорович, 1914 года рождения, из города Житомира. Никогда там не бывал? Нет? Ну, это ничего. Твой номер 37714. Подробности узнаешь после. А сейчас спи. Спи, пока имеешь возможность. Вообще-то нам спать и зевать сейчас не полагается, — и, уже уходя, добавляет: — Если услышишь, что будут вызывать № 26662, делай вид, что это тебя не касается. Понял? Иначе и сам погибнешь, и людей погубишь. И каких людей! Смотри!