В подполье Бухенвальда
Шрифт:
— Бальд зовсем гезунд [21] . Карашо, Криша, — говорит он мне и на табличке проставляет температуру 38,6.
Я вижу, как, выходя из палаты, он бросает в печь кусок бумажного бинта с записью температуры Юзефа.
— Сволочь рыжая, опять эту отраву заставляет глотать, — ворчит пожилой больной, заросший буйной черной бородой. — Сколько раз говорил, что не помогает, так нет — пей да и только. Самому бы ему пить ее всю жизнь.
Этот больной лежит от меня через одну койку, и я уже начал привыкать к его постоянному брюзжанию и недовольству. Он лейтенант-артиллерист.
21
Скоро совсем здоров.
— Ничего, «бог войны». Вот поедешь скоро в Кисловодск или в Ессентуки, где-то там, говорят, крепко желудки запаивают, — возражает ему молодой голос.
— В Кисловодск! А на Колыму не хочешь? — ворчит артиллерист. Он любит поговорить, и всегда в таком раздраженном тоне. — Жаль, не удалось шлепнуться в первый день плена. Мертвых не судят.
— Да, но и не оправдывают. Особенно тех, кто шлепнулся, как ты говоришь, в порядке самодеятельности, — опять возражает молодой голос.
— Много ты понимаешь. Нас будут судить. Будут! И за плен, и за предполагаемую измену, и за поражения, и за все вытекающие из этого последствия.
— Ну, про поражения ты забудь. Немцев все-таки гоним?
— Вот, вот. Ура и победа за нами. А помнишь, как пели до войны: «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим». А он все-таки гулял, и сейчас еще гуляет, и неизвестно, сколько еще будет гулять. Судить! Всех нас, подлецов, судить надо.
— Слушай ты, борода! Я, кажется, сейчас встану, возьму колодку и приведу приговор в исполнение без суда и следствия! — раздается простуженный басок с противоположного конца палаты.
Но приговор исполнили совсем другие люди. Утром вместе с Житлявским в палату влетели два эсэсовца и без лишних слов сдернули за ноги незадачливого артиллериста с его койки.
— Что болит? — орет Житлявский.
— Живот болит, — отвечает тот, поднимаясь с пола на колени.
— Вот здесь? — и страшный удар сапога в живот опять бросает его на пол.
— Взять! — и эсэсовцы хватают его за ноги и, как мешок, тащат по полу к выходу.
Мелькнуло, ударившись о порог, бледное лицо с черной бородой. Разжались пальцы руки, ухватившейся за низ косяка двери — и все.
— И все! — говорит Николай, присев ко мне на койку, вечером через два дня. — Повесили всех семерых. Сегодня во время вечерней поверки. Перед всем лагерем. Хорошо держались ребята. Достойно умерли.
— Кого семерых? За что?
— Кто его знает за что? Может, за верность Родине, а может, за ошибки перед ней?
— И наш? Артиллерист? — догадываюсь я.
— И он, — кивает головой Николай, — тоже был молодцом, хоть и больной. Сильно больной.
— А ты не знаешь, за что он в Бухенвальде?
— Да здесь-то они все семеро за побег, только на днях новое обстоятельство выяснилось. И до последней минуты никто ничего не знал.
— Что за обстоятельство?
— Вот ты во многих лагерях побывал, знаешь, как наш брат, военнопленный, дох от голода?
— И от голода, и от холода, и от избиений, — подтверждаю я.
— Значит, знаешь, как производилась
— Знаю. Но ведь туда шла всякая опустившаяся шваль, да и то немного.
22
Армия предателя Власова называлась: Русская освободительная армия.
— Выходит, не только шваль. Шли и порядочные люди с целью получить оружие и при первой же возможности перейти на свою сторону.
— Да, но политический фактор?
— Вот в этом, может быть, их ошибка. Может быть, они считали, что и в этом случае цель оправдывает средства.
— Так что они… из этих? Власовцы?
— Не знаю, как у них сложилось вначале, но факт тог, что группа этих людей оказалась в зенитной части, на обороне города Эссена. И вот во время очередного налета союзной авиации эти зенитчики перебили своих немецких командиров, осветили город прожекторами да, кроме того, сами ударили по городу из зениток. Некоторым удалось бежать, а тех, кого захватили, там же, на месте, живьем зарыли в землю. Только головы оставили на поверхности. А эти семеро оказались из числа бежавших.
— Ну, а как же их разоблачили?
— Кто-то предал, по-видимому. К сожалению, и среди наших попадается порядочная дрянь.
— В семье не без урода.
— В том-то и дело, что фашисты не только выискивают этих уродов, а искусственно создают их из наиболее малодушных, слабовольных или трусливых людей.
— Ну, не каждый слабовольный согласится стать предателем, — возражаю я.
— Конечно, не каждый, но «они» умеют это делать очень искусно. Особенно Мартин Зоммер. Был тут один немец, Лерхе. Носил черный винкель саботажника, работал штубендинстом на одном из блоков. Сам он из Веймара, местный, всего восемь километров от Бухенвальда. Невзрачный такой, незаметный. Вызвали его на браму и предложили свободу, если он год проработает на них шпионом и провокатором. Лерхе с возмущением категорически отказался. Тогда его приковывают к стене камеры и вводят туда его девятнадцатилетнюю дочь Эрну, которую он очень любил.
— Ну, что? Теперь согласишься? — спрашивает Зоммер.
— Нет! — говорит Лерхе и закрывает глаза.
— Посмотрим, — говорит Зоммер.
Тут же входит человек десять здоровенных эсэсовцев, срывают с Эрны одежду и привязывают девушку к железной койке.
— Ну, теперь согласишься? — спрашивает Зоммер, и Лерхе дал согласие, только выпросил разрешение на получасовое свидание с Эрной. Потом произнес перед магнитофоном клятву, вернее обязательство по подготовленному тексту, поговорил полчаса с дочерью и вернулся в лагерь. Очень честным оказался этот Лерхе. На третий день пришел к немецким коммунистам, рассказал все откровенно, а ночью бросился на проволоку и сгорел под током.
— А с дочерью что?
— Во время свидания он ее предупредил, чтобы она скрылась где-то у тетки, а вот удалось ей это или нет, неизвестно.
— Да… вот это система… — промолвил я задумчиво.
— Вот именно система. Система морального растления. Конечно, не все оказываются такими, как Лерхе. Неустойчивые соглашаются. Пойдешь обратно в лагерь — не забывай этого. Нечисти много, но она всплывает и… убирается потихоньку. А в основном народ в Бухенвальде замечательный. Отборный народ!