В подполье Бухенвальда
Шрифт:
Мельком вижу сбоку напряженное лицо Ивана. Он понимает, что я вот-вот упаду, упаду, чтобы никогда не подняться, и в его глазах, как в зеркале, вижу отражение своего страдания. Его губы чуть слышно шепчут: «Иди! Иди!» — и я иду из последних сил, иду, напрягая всю волю, уже не видя ни окружающего, ни дороги.
— А ну, подожди, — слышу сзади незнакомый голос и сквозь пелену какого-то тумана вижу кисть неестественно громадной руки, снимающей с моего плеча проклятый камень.
Вцепившись двумя руками в оставшийся на правом плече камень, чувствую громадное облегчение. Возвращается
Скосив глаза и чуть повернув голову, вижу молодое, почти детское лицо и атлетическую фигуру. Парень очень свободно, без всякого напряжения несет свой и мой камень.
— Иди, не оглядывайся, доходяга. Этот гад ушел в хвост колонны. Не заметит, — тихо говорит он, озорно, по-мальчишески улыбаясь.
Наконец дошли. Бросаю свой камень куда положено и стою, качаясь, всеми силами стараясь не упасть. Обидно было бы упасть сейчас, когда все же дошел. Чувствую, что Иван крепко берет меня под руку, кто-то подает кружку с водой. Оказывается, это чех с повязкой на голове.
— Як се маш, русский? [17] — спрашивает он. И очень участливо заглядывает мне в лицо.
— Спасибо! Наверно, погиб бы, если бы не помогли. А как у тебя голова?
— Болит, — отвечает с ударением на «о» и прикладывает руку к окровавленной повязке.
Пока подтягивается хвост колонны, есть возможность немного перевести дыхание.
Чеха зовут его товарищи. Он торопливо жмет мне руку и спрашивает, где я живу.
— В Рязани, — почему-то отвечаю я.
17
Как себя чувствуешь? (Чешск.)
Он недоуменно хлопает глазами, и я ему разъясняю.
— Есть такой очень хороший город недалеко от Москвы.
Он через силу улыбается.
— Нет, здесь, в Бухенвальде?
— На сорок первом. Флигель «А».
— Я Франц Ухса, — говорит он, тыча пальцем в грудь, — вечером приду, — и уходит, морщась не то от боли, не то от улыбки.
— Так ты из Рязани? — спрашивает меня стоящий рядом невысокий человек в больших роговых очках. — Значит, земляки? Я из Ижевского. Слыхал, наверно?
— Очень жаль, — отвечаю я.
— Почему жаль?
— Место неподходящее для встречи. Особенно с земляком.
— Это ты прав, — улыбается он, — а впрочем, земляк везде нужен. Здесь особенно. Вот если бы не ребенок, то лежал бы ты сейчас вон в той компании, — и показывает на штабель трупов около инструменталки.
— Какой ребенок? — не понимаю я.
— Да Ванюшка Удодов. Который у тебя камень взял по дороге.
— Почему ребенок?
— Потому что ему на днях шестнадцать лет исполнилось. Силища неимоверная. Если не погибнет — чемпионом будет.
— Где чемпионом?
— У нас, конечно. В Советском Союзе, — убежденно говорит он.
— Слушай. Ты где живешь? — спрашиваю я.
— А что?
— Хотелось бы поговорить.
— На тридцатом. Флигель «А». Приходи. Спросишь Сергея Котова.
— Обязательно приду. Я на сорок первом и тоже флигель «А».
— Я знаю.
Удивиться я не успел, потому что с обычным криком, пинками и ударами началось построение колонны. Не успел даже поблагодарить Ивана Удодова, затерявшегося где-то в толпе. И только когда колонна поворачивала от казарм гарнизона в сторону лагеря, далеко впереди я различил мощную фигуру этого мальчика-богатыря, спасшего мне жизнь.
В хвосте колонны две команды «поющих лошадей» тащили громадную повозку, доверху нагруженную трупами.
ЛЮДИ ИЩУТ ЛЮДЕЙ
И покатились дни серые, однообразные, похожие друг на друга, как бетонные ступеньки одной лестницы, ведущей куда-то вниз, в небытие.
Единственной отрадой в этой непроглядной жизни были короткие встречи с друзьями между вечерней поверкой и отбоем.
Однажды после работы штубендинст поманил меня пальцем и, оглянувшись по сторонам, вручил какой-то сверток.
— Чехи велели передать, — сообщил он таинственно.
В свертке оказались три пачки сигарет, две пары носков, шерстяной свитер и, что совсем удивительно, с полкилограмма копченого свиного сала. Это в Бухенвальде! Настоящее копченое сало.
— Ты, друже, не удивляйся. Раз человек дал, значит, он знает за что. Они посылки получают. Он тебя ждал, ждал, а тебя до самого отбоя не оказалось.
В последнее время меня, действительно, часто не оказывалось до отбоя. Удалось встретить несколько человек бывших беглецов, которые знали меня по лагерю Хартсмансдорф. Многие слышали о моих побегах из штрафных команд, многие сами были участниками этих побегов, но в конечном результате получалось так, что вокруг меня постепенно стала сколачиваться какая-то группа людей, готовых пойти на все.
Для ясности нужно сказать, что еще с осени 1942 года побеги из лагерей военнопленных, из рабочих команд, из лагерей гражданских лиц, угнанных в фашистское рабство, приобрели массовый характер.
Всех беглецов, где бы они ни были пойманы, концентрировали в специальном лагере Хартсмансдорф, в 18 километрах от города Хемница. В этом специальном заведении пытались установить личность беглеца, откуда он бежал и степень его виновности.
Мне с Иваном Ивановым не раз пришлось бывать в этом учреждении и после отбытия очередного наказания, после карцера, нас обычно направляли в «самую» страшную штрафную команду.
Но и «самые» страшные штрафные команды для нас были страшны первые дни, пока мы не находили возможности побега. Потом подготовка, организация и опять побег. А люди? Люди только ждали инициатора, заводилу. Вот таким заводилой, почему-то и считали меня многие из побывавших в «беглецком» лагере Хартсмансдорф. Чем я им мог помочь в Бухенвальде, откуда всякая возможность побега исключалась? Практически — ничем. Но я не отпускал от себя этих людей, так как чувствовал перед ними какую-то ответственность за их веру в меня.