В подполье Бухенвальда
Шрифт:
Предупреждение оказалось не лишним. На второй же день, перед утренним разводом по рабочим командам, в числе номеров, вызванных через репродукторы к смертному щиту № 3 оказались номера 26662 и 26666, то есть мой и Ивана.
Выходит, спасен! Кто-то неведомый отвел от меня уже занесенную руку смерти. Найду ли в себе силы и мужество быть достойным этих отважных людей, и в лагере смерти умеющих побеждать смерть? Найду ли в озлобленной душе своей достаточно места, чтобы вместить огромную любовь к людям и беспредельную благодарность? Кто ты, Гриша Андреев, своею смертью подаривший мне жизнь? Ненасытная пасть крематория вместе с твоим телом поглотила
В те дни, находясь на пороге жизни и смерти, я дал себе слово, что если останусь жив, то до конца дней своих буду бороться за нас обоих — за Валентина Логунова и Григория Андреева. И пусть люди, спасшие мою жизнь, будут судить, как я выполнил это обещание.
— Всех обреченных мы спасти, конечно, не можем, — тихо говорил мне Николай, когда на второй день я молча пожал ему руку, — но тех, на кого возлагаются надежды, кто представляет какую-то ценность для общего дела, пытаемся спасти. Это, конечно, огромный риск, и многие люди разных национальностей рискуют не только жизнью. В случае провала смерть — лучший исход. Гестаповцы умеют пытать, в этом ты на себе убедился. А здесь, у Мартина Зоммера, много способов, при помощи которых он может заставить говорить даже мертвых.
— Кто такой Мартин Зоммер?
— О, это знаменитая птичка. Даже среди эсэсовцев этого гауптшарфюрера зовут «садист в черных перчатках». Он заведует бункером — тюрьмой, что размещается в правом крыле брамы. Там под каждой камерой устроены бетонированные подвалы. Человека приковывают к стене или полу за растянутые руки и ноги и изощряются во всевозможных пытках. Зоммер — страшный человек. Его даже сами эсэсовцы боятся. Говорят, что он не может уснуть, если собственноручно не задушит или не замучает человека.
— Даже странно как-то. Там пытки, виселицы, смерть, а здесь лечат, ведут борьбу за жизнь человеческую, спасают. И там и здесь в основном немцы.
— Ты еще новичок, Валентин. Ты еще не все понял. Ревир тоже в основном служит не жизни, а смерти. Один начальник ревира, эсэсовец Житлявский, своими «экспериментальными» операциями отправил на тот свет много сотен людей. А его помощники? Обершарфюрер Рогге и шарфюрер Вильгельм? Это же самые настоящие палачи в белых халатах врачей. Ты учти, что не всех обреченных вызывают к щиту № 3. Многих просто кладут сюда, в одну из палат, и умерщвляют при помощи шприца. Под видом лечебных препаратов в организм вводят яд, и люди десятками и сотнями умирают. И так поступают не только с обреченными. Часто такие уколы делают для того, чтобы освободить места в ревире, когда набирается много больных. Еще комендант лагеря Кох говорил: «В Бухенвальде есть только живые и мертвые. Больных быть не должно».
— Но как же удается спасать в таких условиях?
— С трудом, с большим риском, но удается. В Бухенвальде все же много хороших людей. Плохие остались по ту сторону проволоки. Возьми хотя бы капо ревира Эрнста Буссе. Это же бывший депутат коммунистической фракции рейхстага. Золотой человек. А остальные? Отто Кипп, Гельмут Тиеман — этот рыжий. А чехи? Хирург Горн, терапевт Матушек? Не придумано еще таких хороших слов, чтобы отблагодарить их за то, что они делают для нас, русских. А этот, очкастый? Который тебя сюда привел. Генрих Зюдерлянд. Он был в Москве на одном из конгрессов Коминтерна, изучил русский язык и вообще влюблен в русских людей.
— Это не случайно, Коля. От нас все они ждут свободы.
— По-моему, не совсем так. Тут нет корыстных целей. В ходе войны уж очень ярко определился
— Пронесем! — уверенно повторил я.
— Слушай, Коля, а кто был он? Григорий Андреев?
— Он был коммунист. Подпольщик. Их предали, долго мучили, потом трех оставшихся в живых привезли сюда. Двое раньше умерли. Он последний. Везли в открытых вагонах, не кормили. Долго везли. Простуда, голод, организм потерял сопротивляемость и вот смерть. Имеем данные, что вина его осталась недоказанной, так что можешь спокойно жить под его номером и именем. Это чистое имя. Во всех отношениях чистое.
— Но ведь меня многие знают как Валентина? Как же мне быть?
— А ты для своих ребят и оставайся Валентином. Ведь они даже твоего номера не знают и по фамилии знают только двое. Для них как был Валентин, так и остался, а для учета в шрайбштубе и у блокового ты № 37714, Григорий Андреев. Этого никому не нужно знать. Блоковый — свой человек, его не бойся, а твоих ребят тоже всех проверили. Это — люди.
Долго в ту ночь я лежал не смыкая глаз, уставясь на электрическую лампочку, заботливо завешенную синей бумагой.
И смрад переполненной палаты, и хохочущий француз, и горячечный бред, и страдания больных человеческих тел не казались мне отвратительными.
Люди! Как это красиво и заслуженно, благородно звучит. Как был прав Горький, сказав бессмертные слова: «Человек! Это звучит гордо!»
На следующее утро, развевая полы белого халата и брезгливо морща белое дряблое лицо, промчался главный начальник ревира Житлявский. Торчащий из кармана халата кончик стетоскопа странно контрастирует с черепом на петлицах и кобурой вальтера на поясе. Залепив полновесную пощечину неудачно столкнувшемуся с ним в дверях санитару Юзефу, к нашему величайшему удовольствию, он скрылся.
На сегодня он ничем не заинтересовался, ни к чему и ни к кому не придрался, значит, впереди целые сутки относительно спокойной жизни.
Юзеф, необыкновенно толстый для Бухенвальда поляк, по-видимому, опытный санитар. Как у жонглера, мелькают в его руках термометры. Он постоянно старается казаться сердитым и поэтому постоянно вполголоса ругается по-польски, по-немецки, по-французски, по-итальянски, но его добрые глаза и еще более добрые, поистине материнские руки выдают его хорошую, человеколюбивую душу. Как заботливо, как осторожно он поворачивает больного, в то же время призывая на его голову все громы небесные на всех европейских языках. Как бледнеет его лицо, если он замечает сбившуюся повязку со страшной раны у разметавшегося больного. На длинном куске бумажного бинта огрызком карандаша он записывает номер и температуру больного. Вот, вынув мой термометр, против номера 37714 записывает 36,8. Вот, как пламенеющий факел, гордо вносит в палату свою рыжеватую голову Гельмут. Он, как всегда, подчеркнуто подтянут и строг. Очень внимательно и подолгу занимаясь с больными, он с каждым обязательно обменяется несколькими фразами.