В пору скошенных трав
Шрифт:
— Ха-а-рошие бани: тёпло, мыло дают и шайки есть!
Больше часа проблаженствовав в распаренности и благодушии, вышли в раздевальную. Пространщик неодобрительно покосился и хотел выговорить, что так долго место держали, но, рассмотрев Алика, промолчал.
Рядом одевался старший лейтенант, уже сапоги натягивал. Что-то в нем такое… Сразу угадывалось фронтовик. Не скажешь почему, а угадывалось… Видно случайно он тут очутился, с фронта на фронт едет Какая-то отрешенность в лице, замедленность движений — растягивает удовольствие побыть в столичной бане… И во всей фигуре собранность, ожидание.
Когда оделся, на диване осталась одна простыня. Аккуратно сложил, задумчиво расправил складки. Пространщик подскочил. Офицер отдал ему простыню, поблагодарил кивком, достал несколько тридцаток и, не считая, не глядя, протянул.
— Премного благодарен! — поклонился пространщик. — Желаю всяческой удачи! Всего вам, товарищ старший лейтенант!
Ничего не замечая, тот медленно пошел к выходу.
Что-то сжалось в груди, все вокруг примолкли и смотрели вслед.
И тут окна как барабаны загудели под маскировочной бумагой, воздух вздрогнул и пол задрожал.
Салют! Второй за вечер!
Никто еще не знал, что взяли, побыстрей одевались, выходили нетерпеливо.
— Керчь наша, ребята! — крикнули из дверей.
— Керчь… Керчь… Керчь… — кругло и крепко покатилось по залу.
За несколько дней всего — Одесса, Тирасполь и вот разом: Джанкой и Керчь!
Когда выходили из ворот, Егор почувствовал — поплыло все, земля выскальзывает… Он знал — голова кружится от голода; надо скорей к стене… Последним усилием (только не споткнуться!) подошел, прислонился, окликнул Алика.
Невозможно как захотелось есть… После бани, наверное. Егор удивился этому приступу голода. Сегодня день был не из худших. В школе подвезло с завтраками: из восьми одноклассников пришли только четверо, а получили на восьмерых! Досталось по двойной порции: два чая с сахарином и два хлеба по 50 г — целых 100 г хлеба! И дома пообедал, смял 200 г да еще картошку…
Головокружение постепенно прошло, они побрели в темноте по лужам.
Где-то почти у Дзержинской площади… Собрались уж переходить к метро… Из черноты к самой обочине, слабо отмеченной белой краской, выкатился грузовик. Остановился. Щелкнула дверца.
— Алё, кореша, вы москвичи?.. Как проехать на Елоховскую площадь? — И начал быстро-быстро рассказывать, что совсем заблудился в темноте, не знает, куда сунуться, прохожие что-то объясняли, да он в Москве первый раз, ничего не понял, наобум ехал.
Да им же по пути! Вот повезло! Всем повезло! Конечно, покажут дорогу! Как не показать. Шофер обрадованно заматерился, дверцу распахнул пошире.
Втиснулись в кабинку. Хорошо уселись — оказалось, у шофера нет правой ноги, поэтому места на сиденье побольше. Как же шоферит без ноги-то? Приспособился, говорит, рычаг приварил, руками управляется…
С юга он едет. Там совсем тепло уже, снег давно стаял. В степях — трупы, танки горелые, пушки… Едешь, едешь — тишина, солнце, и страшно подумать, какие тут были бои…
18
Мысль эта появилась так…
Егор завернул за угол Ново-Басманной, собираясь перейти на другую сторону Красноворотской
Площадь показалась большой, как пустыня. Он шел и временами переставал ощущать землю, словно плыл в пустоте, хотя все оставалось на местах — и дома, и метро.
И здесь, на середине площади, в голову камнем ударила мысль: надо уезжать… надо в деревню, к деду… там картошка… Словно со стороны влетело… Ни о чем подобном до этого мига Егор и не помышлял… Остановился, мысль эту откинул. Прерывать десятый класс в самом конце, за месяц до экзаменов…
Но голод становился уже поперек учебы. Голова, наполненная туманом, отказывалась думать и понимать. И ведь площадь могла покачнуться не только когда рядом была стена… Черно-фиолетовая пелена все чаще застила глаза, и всегда неожиданно. На миг он как бы проваливался, летел в пустоте, переставал существовать…
Однажды справился у школьной врачихи — не болезнь ли? Та внимательно его порасспрашивала и многозначительно посоветовала «употреблять в пищу побольше сахара, жиров и витаминов»…
Егор сначала никак не мог взять в толк этот совет. Какая-то дичь… Наконец понял, что слова ее как мыльные пузыри. Она же знала, прекрасно знала… Он ничего не ответил. Повернулся и пошел. От слов ее даже вкус остался во рту… Вкус будто от мыла… или будто жевал калошную резину…
Мысль, ударившая у Красных ворот, стала навещать все чаще и перестала казаться неожиданной, перестала ударять. В конце концов Егор сказал о ней маме.
Мама, как ни удивительно, с мыслью этой сразу же согласилась, удивилась, почему сама не додумалась до простого такого выхода, и села писать письмо деду. Такое же примерно письмо, как в начале сорок второго, когда Егор после больницы был очень слаб…
Он спросил в канцелярии, можно ли перевестись в деревенскую школу, и сказал причину. Оказалось, делается это очень просто. Решение его одобрили и даже позавидовали, что есть где подкормиться, и его тем самым ободрили. Правда, с уходом Егора в классе оставалось всего семь учеников, но ведь разница не велика — восемь или семь…
С Аликом, вот с кем тяжело было прощаться. Егор, как вошел, сразу и сказал, что уезжает, и Алик обиделся, не хотел слушать никаких объяснений, бросился на кушетку, и в подушку уткнулся лицом, и лежал так. И тогда Егора осенило: Алик тоже приедет в деревню, и они вместе устроятся учетчиками в МТС и заработают гору хлеба на зиму.
Алик перевернулся на спину, молчал еще, но Егор видел, что ему предложение понравилось.
Это был грустный и прекрасный вечер.
Алик остался лежать на кушетке, а Егор угнездился в старом кресле. Не двигаясь, не меняя поз, они провели так несколько часов, изредка перекидываясь словами. Со стороны показалось бы, что они вовсе молчат. Но они по-своему беседовали, наслаждались тем, что вместе и что всякий миг можно услышать голос друга.