В пору скошенных трав

Димчевский Николай Владимирович

А хорошо на нарах! Сначала сидели, вытянув ноги, потом Егор даже прилег спиной на мешок и наслаждался спокойной позой, хоть в благополучие не очень-то верилось.

Саня зашептала, что хочет пить, и Егор тоже подумал о воде. Желание было неосуществимо, поэтому тут же погасло. Через некоторое время Саня повторила и после начала назойливо на все лады шептать насчет питья. Маша ее успокаивала, как могла, а Саня по-детски капризно твердила свое, и ее трудно было слушать.

С нижних нар кто-то не вытерпел и послал ее к . . . — сам, видно, страдал от жажды. Она перестала, но вскоре опять еле слышным шепотком заканючила Маше в ухо…

Мимо вагона прошел человек —

в щели мелькнул фонарь. Все застыли, сжались…

Неподалеку свистнул паровоз, голоса железнодорожников громко покатились вдоль состава Заскрежетали сцепления, вагон дернулся.

На нарах зашушукались, задвигались радостно.

— Токо дверь не держите, дяденьки! — зашептала Саня. — Ради бога, не держите!..

Залился кондукторский свисток, паровоз ему отозвался. Поезд медленно пополз неизвестно куда. То набирал скорость, то едва тащился, то останавливался…

Так прокатались не меньше часа. Наконец встали. Возле вагонов загомонила толпа. Значит, посадка! Выходит, верно сели!..

Визгнула дверь. Слепящий луч резанул по нарам.

— Эге, да тут умники уже устроились! А ну слазь! Слазь, говорю! Не будет посадки, пока не слезете! Вываливай, живо!

Толпа около вагона орала нетерпеливо; кондуктор никого не пускал; сидевшие в вагоне замерли. Наконец те, кто на путях, оттеснили кондуктора (у него лишь голос громкий, сам же тщедушный старичишка) и полезли. Мигом забили нары, проход — всё. В темноте наступали на ноги, толкались мешками и чемоданами, истошно орали, ругались.

Егора и спутниц потеснили, но нары как плацкарта — занял, так уж не сгонят.

В ряд с ними, около Сани, поместился солдат с семейством, усадил мальчика и жену, сам вспрыгнул, позванивая медалями.

— Ну, мать, порядок! А ты говоришь… Да я чёрту рога сверну, а место достану!

Он вертел цигарку в темноте, смачно проклеивал слюной.

— «Билеты»… Какие ишшо билеты? У меня во билеты, — звякнул медалями. — Ты, мать, не забывай, с кем едешь, не волнуйся из пустяков, ты за Миколашкой гляди. Как он?

— Ляжить, горюн беднай…

— И порядок, что лежит. В голова яму узалок положь замест подушки.

— Положила уж…

Когда кончилась толчея посадки и стало тише, послышалось тихое постанывание. Мальчик, оказывается, заболел в дороге. Солдат побаивался за сына — громкими словами подбадривал себя и жену, часто наклонялся, при свете цигарки разглядывал его лицо.

В вагон больше не лезли. «Пятьсот-веселый» всех поместил и успокоил. Кондуктор исчез. Не у кого спросить, когда тронется поезд, да едва ли кондуктор, а то и сам машинист знали…

Опять началось тягучее ожидание. Саня снова заканючила насчет воды…

Снизу кто-то посоветовал сбегать к водокачке — тут недалеко — за путями через три состава. Мать мальчика попросила Саню принести на их долю и бутылку ей ощупью передала.

Как дошло до дела, Саня долго раздумывала, металась, Маша ее отговаривала подождать до Фруктовой… В конце концов она все ж решилась, пошепталась напоследок с подругой и выпрыгнула в ночную неприглядность.

Маша испуганно всполошилась, ее принялись успокаивать.

Поезд стоял мертво, даже паровоз примолк.

Маша притихла.

Раздались шаги по шпалам. Шли складно и громко, и все поняли, что это солдаты. Потом шаги разом оборвались. Что-то коротко бросил командирский голос. Тотчас в дверь теплушки полезли невидимые люди.

И они уместились.

Один солдат пристроился на краю нар возле Егора.

Защелкали кресала, огоньки самокруток высвечивали безусые лица. Солдаты переговаривались о чем-то своем, пока непонятном. Вместе

с ними в теплушку вселилось успокоение — теперь никакие ревизоры не сунутся…

Кто-то пробежал с фонарем, залился свисток, которому охотно отозвался паровоз.

Маша запричитала, заплакала, схватилась за мешки, полезла с нар…

Но поезд уже тронулся и быстро набирал скорость.

Когда она выбралась к двери, прыгать было опасно, и солдаты ее не пустили. Всхлипывая, Маша полезла обратно.

Егор и сидевший рядом солдат помогли ей поставить мешки на прежнее место. Она плакала, металась в темноте. Егор пробовал ее успокоить, напоминая об уговоре встретиться во Фруктовой, а солдат уверял, что Саня села в другой вагон и прибежит на остановке — поезд-то будет стоять у каждого столба.

Маша не слышала уговоров, ничего не замечала вокруг — все причитала, и всхлипывала, и ругала себя… Бормотала что-то сквозь слезы… Про кошечку вспомнила, которую наряжали в кукольное платьице… Про качели в сенях… Потом про какого-то Лешку-шофера… И тут совсем расплакалась, принялась его клясть и называть «самоваром» — и не сдержалась, заревела в голос, уткнулась в рукав.

Егор не знал, как ее успокоить. Погладил по платку.

Маша замотала головой, откинула его руку… Но, видно, опомнилась, подавила рыдания… Потом неожиданно прижалась доверчиво к плечу, всхлипнула и притихла. Егор боялся двинуться, спугнуть ее опасался…

Долго ехали. Он подумал — уснула, а она, приблизившись к самому его уху, чтоб никто не слышал, сырым шепотом стала говорить про Саню:

— Ты думаешь, она уродка… Она красавица… Красивей ее-то нигде не было… Перед ней Лешка на коленки вставал… Сам тоже был красивый… Лучше всех… Репьем пристал: выходи да выходи за меня… Осенью свадьбу сыграли… Гостей на грузовой машине катал, а машина в лентах, в цветах, в полотенцах… Жили как сыр в масле, в большом дому. Дружно. Только детей не было… Война началась, Лешку сразу взяли на фронт. И не ранило даже его, и письма каждый день писал. Что ни день — письмо… А после писать перестал… Целый год никакого слуху. Саня глаза выплакала, вся черная стала… И приносят письмо… От него… Не его рукой писано… Я жив, пишет, — и здоров, от ран излечился. Приезжай в госпиталь ко мне. Саня так и зашлась. И в тот же час поехала. Я ее проводила, помахала рукой — и след простыл. Неделю нет, месяц, полгода… Куда ни слали запросы, никто не ответил. И приходит мне письмо, сама написала. Машенька, пишет дорогая моя подружка, приезжай, пишет за мной, не могу я одна домой вернуться. Я в тот же час собралась. Приезжаю по адресу. А она уж такая, порченая… Заплакали мы обе, всю ночь проплакали в землянке под сломанной сосной. И рассказала она, что у них с Лешкой получилось. Приехала она, вошла в палату. Он в палате один… На чистой простыне и одеялом укрытый до самого подбородка. Она бросилась к нему-то, а он и говорит: Саня, говорит, подожди, говорит, меня целовать, отверни, говорит, одеяло… Она одеяло отвернула… А у него… рук нет… Возьмешь, спрашивает, меня такого? Возьму, Лешенька, возьму, отвечает, кормить, грит, буду… Погоди, он ей дальше говорит, вовсе, говорит, одеяло сыми. Она все одеяло скинула… А у него и ног нет… и… ничего нет… Как она тут закричит, и упала, и зашлась… А он говорит: возьмешь меня такого-то? Она молчит, плачет-рыдает. Он еще раз спрашивает. Она обратно молчит. Он третий раз спросил и говорит: ну, говорит, теперь, говорит, на прощанье, говорит, поцелуемся. Она встала на колени, стала его целовать… Лешка ее и укусил… Еле вырвалась от него… В том же госпитале ее полечили, как могли, и отпустили… И от красоты ее ничего не осталося…