В пору скошенных трав
Шрифт:
А ранцы запомнились еще вот почему…
Один парень упорно тащил неуклюжую эту штуковину до конца. До своего конца… Попали под артобстрел. Все разом укрылись, а он со своим ранцем замешкался, присел кое-как в старый окопчик… И вот дальше идти надо, а он сидит и команду не слышит. Подбежали к нему — сидит… Глаза открыты — и не дышит. Ни вскрикнул, ни вздохнул, ни крови нигде… Так и похоронили его с этим ранцем…
За разговором постепенно поднимались по лестнице.
И вдруг стены содрогнулись, перила зашатались — снаружи крепко
Салют!
Алик не видел еще салютов в центре города. Побежали вниз.
Сумрак узкого двора лопнул от нового залпа; с карнизов, со звоном разбиваясь об асфальт, полетели сосульки; двор заполнился зеленым светом, обозначившим каждую мелочь.
Выскочили на улицу. Напротив банного двора — толпа.
— Что взяли?
— За что салют?
Радостно разом несколько голосов:
— Джанкой взяли, ребята!
— Джанкой!
— За Джанкой салют!
Над «Метрополем» закурчавились купы огней в цветных дымках, на мостовую полетели красные огарки ракет, мальчишки бросились искать их в снеговой каше. Трамвай задержался на остановке — вагоновожатая вышла спросить, за что салют, пассажиры высыпали на улицу, стояли закинув головы.
Затемненная, закопченная, промерзлая Москва удивительно преображалась; дома, выхваченные из мрака вспышкой салюта — будто свежепокрашенные, такие, какими станут п о т о м; улицы, освещенные в нарушение маскировки щедрым этим светом, тоже б у д у т т а к и м и… И радость праздника, на миг сошедшая к людям, предрекала будущий великий Праздник…
Егор видел много салютов, и не то чтобы привык — просто теперь его больше волновало не само зрелище, а что Джанкой наш. Алик же стоял, сбив шапку на затылок, и смотрел, смотрел на огни, на людей…
Потом опять наступила ночь, но люди еще стояли в темноте, не хотели и не могли разойтись — так хорошо было на душе, так радостно в с е м в м е с т е…
В очереди — самый разгар обсуждения фронтовых дел; тут свои стратеги и полководцы; на потемневшей штукатурке чертили изгибы линии фронта, сыпали названиями городов, раскрывали поганые замыслы Гитлера и чадили махрой…
Инвалид, ковылявший мимо, остановился передохнуть и увидел у Алика нашивку тяжелого ранения на шинели.
— Чего стоишь? Ноги, что ль, здоровые? Нам с тобой положено без очереди — айда за мной! И дружка бери — тебе помощник.
У входа в раздевальную обменяли билеты на два кусочка липкого мыла, сдали шинели и заняли очередь возле мусорницы из стабилизатора от авиабомбы («пятидесятикилограммовая» — само собой мелькнуло в голове).
Старик пространщик бесстрастно вел обмен вымывшихся на немытых. Места были все одиночные, и инвалид, приведший их сюда, почти тотчас проковылял раздеваться, а они, пропустив еще трех одиночек, дождались наконец, когда из дальнего угла донесся голос: «Двое сюда!»
Невозможно смотреть… Егор мельком, краем глаза только глянул на друга… Эти
Следы такие не невидаль. В бане приходилось встречать и пострашней, но то все у других, а тут… У самого сразу заныло, заломило кругом.
Как они в речке купались… Алик загорелый, складный и легкий, и Егору завидно, что у него такие четкие бицепсы, что он совсем взрослый, а у самого еще по-детски неразвитые руки… Солнечный безмятежный полдень. Алик берет большой камень, вскидывает над головой — и вспоминается греческий атлет с картинки из учебника истории… Камень летит в омут, и Алик прыгает следом в круг, побежавший по воде…
Он слегка согнувшись стоит — шрам на животе не дает распрямиться. Поворачивается к Егору, не может понять, почему тот застыл, не двигается. Понял наконец, нахмурился…
Лишь там, в банном пару, в стуке шаек и веселом гомоне Егор переборол себя.
Здесь успевай поворачиваться. Места заняты, куда ни сунешься — везде сидят… В жарком тумане видно шага на два. Весь зал обошли, пока отыскали местечко на двоих. По пути, правда, чудом прихватили две шайки.
Егор оставил Алика сторожить место, а сам пошел за водой. Выстоял очередь и не успел поставить шайку — откуда-то сбоку под кран с грохотом упала чужая.
— Набери погорячей, голенастый!
Егор узнал давешнего инвалида безногого, который, как положено, занимал место на лавке рядом с краном. Егор поставил свою шайку на пол, поправил гардеробный номерок, надетый на руку, пустил воду.
Когда шайка наполнилась, поднес безногому, тот сунул руку в воду.
— Ну, эта что жа — набуздал одной холодной! Долей погорячей!
Переждал, пока нальется очередная шайка, опять поставил инвалидскую.
— Гар-рячей, гар-рячей, голенастый!
В очереди зароптали, из пара крикнули:
— Чего он куражится, по два раза ему наливать! Не наливай, парень!
Над щитком крана показались руки и голова инвалида.
— Где пулемет?! — заорал он голосом, от которого мурашки по спине, пригнулся к щитку, сжал кулаки: — Та-та-та-та! — Жест был так точен — в руках его и впрямь увиделся пулемет. — Бить вас, тыловых вшей! Воды пожалели, гады! Я крови не жалел! Та-та-та-та!
Он кричал, пока Егор не поставил рядом шайку. Сунул руку, засмеялся:
— Пр-р-редставляю тебя, голенастый, к медали «За услуги»!
Ужасно было под взглядами — кажется, наружу вывернулся и гол больше всех голых… И зачем оговорили этого пулеметчика? Нагнулся за шайкой — ее нет, стянули в суете… Совсем прокис, понуро поплелся к Алику и вдруг почти споткнулся о пустую. Взял. Никто не возразил. Помчался к крану на другом конце зала, подальше от пулеметчика. Тут никто его не знал, он успокаивался, стоя в очереди. А после за мытьем и вовсе отошел, тер Алику спину, радовался теплу и с удовольствием слушал доносившиеся из пара чьи-то слова: