В провинции
Шрифт:
Приняв такое решение, он сразу повеселел. С души у него словно камень свалился. Он даже стал насвистывать какую-то арию, выглянул в окно: первое дыхание весны нежным сиянием заливало все вокруг. Небо было синее, по нему плыли белые облака; на крыше гомонили птицы, вдалеке начинали зеленеть поля, а над ними тянулись стаи возвращающихся журавлей и аистов. Александр смотрел на эту радостную картину, и лицо у него все больше прояснялось.
«Ха! Мир велик и прекрасен, — подумал он, — найдется и мне где-нибудь местечко, получше этого… Я молод: не все еще потеряно… Если бы не эта женитьба, если бы не эта гиря на ногах, я бы далеко пошел… Но где-нибудь там никто и знать не будет, что я женат… Как хорошо, что родители живут в нескольких десятках миль отсюда! Да, надо уезжать, уезжать, как можно дальше отсюда!..»
Он
— Завтра же уеду! Нет, сегодня! Сейчас же! — воскликнул он и задумчиво добавил: — Но где же мне взять денег на дорогу?
Он приоткрыл дверь и крикнул:
— Позовите Павелка!
Павелек появился через пять минут. Это был уже не тот мужиковатый адампольский паренек, что когда-то по просьбе Александра поскакал галопом на чубарой лошаденке без седла в городок N. за цветами для Винцуни. Теперь это был уважающий себя пан эконом, который требовал от всех, чтобы его называли не иначе, как паном управляющим. В черном сюртуке, держа руки в карманах брюк, с весьма напыщенной физиономией, одновременно наглой и насмешливой, ханжеской и плутовской, он предстал перед хозяином. Александр молча кивнул ему, прошелся несколько раз из угла в угол, остановился и на родном языке задал Павелку вопрос знаменитого короля-саксонца:
— Br"uhl, hab ich Geld? [27]
Павелек помялся, ухмыльнулся весьма ехидно и ответил так, как министр Брюль никогда своему королю не отвечал:
— Nein, Majest"at! [28] Это «нет», произнесенное на чистейшем родном наречии, больно царапнуло ухо Александру, он поморщился и сказал:
— Ну, так постарайся достать!
— Не могу, — сказал Павелек. — Я и сам собирался попросить, чтобы вы вернули мне долг… Мне, знаете, тоже туго деньги достаются… Те суммы, что я вам давал, не всегда были моими… я иной раз, чтобы вам угодить, занимал их под проценты, ей-Богу… под проценты.
27
Брюль, есть у меня деньги? (нем.)
28
Нет, государь! (нем.)
Тут он с коварным добродушием извлек из кармана пачку векселей и расписок, подошел к столу и с низким поклоном подобострастно проговорил:
— Соблаговолите сами подсчитать, сколько вы мне должны…
— Убирайся к дьяволу со своими счетами! — крикнул раздраженный Александр. — Думаешь, я не знаю о твоих проделках… Да ты наворовал у меня больше, чем сам с потрохами стоишь…
Павелек выпрямился, спрятал бумаги в карман.
— Коли я воровал, — медленно процедил он, — надо было меня за руку хватать, а теперь не докажете. У меня на руках доказательства, что вы мне уйму денег должны; и коли не отдадите через две недели, я на вас в суд подам, а коли разозлюсь, то и вовсе у вас Неменку заберу, в счет долга…
— Что? Да как ты смеешь! — вскричал Александр, задыхаясь от возмущения.
Фаворит сунул руки в карманы и, приосанившись, с ехидной усмешкой произнес:
— Вы на меня не кричите, я вам больше не слуга, счастливо оставаться! Завтра же скуплю все ваши векселя у процентщиков, добьюсь, чтобы Неменку продали с молотка, и сам же ее куплю….
Он насмешливо поклонился и вышел. Александр онемел от растерянности и негодования. Он в ужасе схватился за голову и завопил:
— Бежать! Караул! Бежать отсюда!
Взгляд его упал на лежавшие на столе золотые карманные часы. Он радостно схватил их.
— Продам в N. и уеду! Сколько бы ни дали, на дорогу мне хватит!
IX. Покинутая
Живо заработали почтовые станции в городе и его окрестностях, забренчали провинциальные телеграфы, и по всем усадьбам и усадебкам, не минуя ни одну, разнеслась весть: «Снопинский уехал, бежал от долгов и оставил жену в плачевном положении». Кроме этой главной вести, распространяемой почтовыми и телеграфными станциями, появилось множество домыслов
Эти слухи возбуждали не только жалость и сострадание к покинутой женщине, но и любопытство, тем более что Снопинская давно вела жизнь уединенную, а после смерти ребенка и вовсе нигде не показывалась. Несколько недель Винцуня была у всех на языке, некоторые почтовые станции из числа наиболее жалостливых даже собирались навестить пани Снопинскую и выразить ей свое сочувствие, как вдруг в одно из воскресений, незадолго до начала мессы, к костелу подъехала неменковская пароконная бричка. В толпе зашевелились, телеграфная связь заработала; взгляды, жесты, вздохи, шепот, сожалеющие кивки; Винцуня вышла из брички и медленно направилась к воротам кладбища. Но полно, та ли это женщина, что пять лет назад приезжала сюда, красивая, свежая, как распустившийся цветок, стройная, в розовом платьице и с чистыми наивными синими глазами, которые сияли золотыми искорками молодости, надежды, веры в будущее и в людей? Теперь, похудевшая, в темном шерстяном платье, в шляпке с черной вуалью, она медленно шла нетвердой походкой человека, усталого нравственно и физически. Глаза ее казались огромными, и их сухой лихорадочный блеск усугубляла тусклая бледность впалых щек, а скорбно опущенные уголки губ говорили о тайном и долгом страдании, и только светлые волосы, пышными завитками ложившиеся на шею, напоминали прежнюю златокудрую Винцуню.
Она подошла к калитке и взглянула туда, где обычно стоял Александр и где он когда-то подал ей выроненный молитвенник… Но вместо пленившего ее когда-то взгляда голубых глаз она теперь встретила взгляды целой толпы, глазевшей на нее с любопытством. Винцуня быстро опустила вуаль, яркий румянец запылал на ее щеках. Знакомые кланялись ей, она отвечала легким кивком и, ускорив шаг, скрылась в костеле.
Люди на кладбище долго молчали. Вид этой сломленной и рано увядшей молодости поразил их до глубины души. У женщин блестели слезы на глазах, мужчины хмурили брови, какой-то старый арендатор шумно сморкался в красный платок, стараясь скрыть волнение; даже телеграфные станции приумолкли и задумались, может быть, чужое горе напомнило им о том, что им самим пришлось пережить…
— Вот, милостивые государи, — произнес старый оригинал пан Томаш, — что жизнь с людьми вытворяет.
— Сказали бы лучше, подлость человеческая! — с негодованием возразил какой-то пожилой господин.
— Ох, я бы этого молокососа Снопинского, — вмешался третий, — по старинке разложил на ковре и…
Он сделал выразительный жест.
У дороги, под деревьями стояли, разговаривая, Топольский и доктор. Когда Винцуня проходила мимо них, оба замолчали.
— Как она плохо выглядит! — медленно проговорил Болеслав.
— Чахотка, — тихо отозвался доктор.
— Что?! — вскрикнул Болеслав, круто обернувшись.
— Чахотка, говорю, — повторил тот. — Это только начальная стадия, и пани Снопинскую еще можно бы вылечить, но при условии полного душевного спокойствия, что в ее теперешнем печальном положении, разумеется, невыполнимо.
— Послушайте. — Болеслав ухватил врача за руку. — А вы не ошибаетесь? Вы в этом вполне уверены?
Доктор сочувственно посмотрел на него.
— К сожалению! — ответил он. — Явные признаки легочного заболевания, в этих случаях мы, врачи, редко ошибаемся. У пани Снопинской вообще слабый организм: впечатлительная, чувствительная, она более, чем кто-либо другой, нуждалась в мирной жизни, без бурных потрясений, убивающих физически и морально. А вышло наоборот: на ее долю досталась вся горечь обманутых надежд, разочарования и одиночества, которые эта женщина из гордости и чувства собственного достоинства вынуждена была скрывать; все вместе способствовало зарождению болезни, которая разрушает ее. И все же смею думать, что, если б удалось ее уберечь от новых неприятностей и тревог, могло бы и обойтись…