В провинции
Шрифт:
— Какие же это? — равнодушно спросил Александр.
— Наша пани выходит замуж!..
— Что?! — вскричал Александр, и бледные его щеки окрасились румянцем, но тут же он спохватился и, усмехнувшись, недоверчиво прибавил: — Этого быть не может!
Почтовая станция рассмеялась и с наслаждением выложила все подробности распространяемой ею вести. Александр слушал, нахмурив брови и сжав губы; затем поспешно распрощался со словоохотливой кумушкой и, отъехав немного, крикнул кучеру: «В Песочную!»
Бегло оглядев свой наряд, он нашел, что вполне прилично одет для такого визита: давно уже завел он привычку даже в будни надевать визитный костюм.
Всю дорогу он торопил кучера: «Быстрей! быстрей!», а себя уверял, что «все это пустое и быть этого не может!». В конце концов за голыми ветвями деревьев показался красивый
— Госпоже нездоровится, она никого не принимает.
— Вот еще новости! — воскликнул Александр. — Доложи, что приехал я.
— Госпожа строго наказывала никого не принимать, — невозмутимо повторил камердинер.
Александр побледнел, опустил глаза, постоял немного и, кивнув лакею, торопливо вышел. Как только его коляска выехала со двора, камердинер преспокойно опять сел у камина и развернул газету.
Через неделю по дороге из Неменки в Песочную снова катила коляска Снопинского, теперь лицо его выражало высшую степень встревоженности, тут смешались обида, гнев, унижение. За эти несколько дней он получил не одно, а множество почтовых и телеграфных депеш, и все они говорили об одном: «Пани Карлич выходит замуж!» Слова эти, повторяемые всякими кумушками да прихлебателями, звучали в его ушах, как шипение ядовитой змеи, впивались ему в сердце тысячью мелких жал. И странное дело, теперь он вообразил, будто безумно, страстно любит пани Карлич и, теряя ее, теряет все на свете. Мгновенно забылись все другие женщины, которыми он увлекался в ее же доме — неделю, день, час, — и перед глазами стояла лишь она с огненными черными очами, с улыбкой на коралловых губах, стояла в голубой гостиной, окруженная мебелью с бархатной обивкой, опираясь на мраморную консоль, такая красивая, такая богатая!.. Оставаясь наедине с собой, Александр восклицал:
— Я люблю ее, люблю! Неужто она выйдет замуж, неужто уедет отсюда! И я никогда ее не увижу, никогда больше не побываю в ее изумительной усадьбе, где дышал таким воздухом, какого мне здесь больше не сыскать!
Он с отчаянием ударил себя по лбу и заплакал.
И вновь он поехал в Песочную, и вновь белое, в готическом стиле здание возникло перед его глазами, среди серой широкой равнины, под серыми облаками, которые нависали над пунцовой кровлей башенки. Александр въехал во двор и поразился, какая тишина царила в этом всегда шумном имении. Узкие готические окна были завешены тяжелыми гардинами, в одном из них, точно задумавшись, стояло деревце камелии, усеянное белыми цветами.
Александр вошел в переднюю: у камина все так же, как неделю назад, сидел камердинер и читал газету. Казалось, он с того времени даже не сдвинулся с места.
— Госпожи нет дома, — произнес он медленно, с таким же вежливым поклоном.
— Куда она уехала? — спросил Александр.
— Не могу знать, — ответил слуга.
— А скоро она вернется?
— Не могу знать.
Снопинский был вне себя. Он выбежал из передней, вскочил в коляску и крикнул кучеру: «Погоняй!» Кони рванули с места, Александр машинально взглянул на окна и смертельно побледнел. В окне возле белых камелий мелькнул очаровательный профиль пани Карлич. Выходит, она была дома и показалась в окне нарочно, давая Александру понять, что не желает его видеть. Какой стыд! Какой ужас! Снопинский закрыл лицо руками и стал в отчаянии ерошить волосы. Он проехал с полверсты и снова обернулся: вдали белела усадьба, яркий луч солнца, пронизывая тучи, позолотил красную кровлю башенки и верхушки высоких деревьев в саду и большом парке. В этот миг Песочная казалась Александру потерянным раем…
Вернувшись домой, он закрылся у себя в комнате и всю ночь нервно шагал из угла в угол. Наутро он сел завтракать вместе с Винцуней; они сидели за столом друг против друга, оба бледные, безмолвные, точно призраки, а не живые люди. Они избегали не только разговаривать, но и смотреть друг на друга, а если случайно встречались взглядами, тут же отворачивались со странным выражением глаз — Винцуня с горечью и болью, а Александр со сдерживаемой досадой, отчужденностью, раздражением. Кто бы теперь узнал
Молча поднялись они из-за стола, машинально подали друг другу руки, но, едва соприкоснувшись пальцами, тут же повернулись и без единого слова разошлись по своим комнатам.
Под вечер Александр уехал из дому, всю ночь провел в корчме и вернулся на рассвете; хлопая дверьми и громко честя слуг, шатаясь и натыкаясь по дороге на мебель и стены, он прошел в свою спальню…
Той ночью он встретил в зале двух или трех дружков, проиграл им в карты последние сто рублей, вырученные от продажи зерна, выставил несколько бутылок шампанского… пил и напевал приятелям: «От всяких бед вино спасение одно!»
Прошло несколько недель. Как-то утром Александр вышел из своей спальни бледнее и мрачнее обычного, велел закладывать и, садясь в коляску, буркнул кучеру:
— В Песочную!
И снова он поехал в Песочную. Все это время он убеждал себя, что он жертва страшной и губительной страсти. Его бросало в дрожь при мысли, что он больше никогда не увидит огромных черных глаз пани Карлич, которые долго светили ему как путеводные звезды, что он больше никогда не побывает в ее усадьбе, не поднимется по мраморным ступеням галереи, не войдет в гостиные, освещенные хрустальными люстрами, наполненные шелестом шелковых платьев, гулом негромких разговоров; не услышит итальянские арии, исполняемые дуэтом или квартетом, не поведет под руку к столу ни одной надменной и нарядной графини. И придется ему навеки ограничиться мелкопоместным кругом, бывать в хатах с ясеневой мебелью времен царя Гороха, слушать разглагольствования лысых арендаторов-гречкосеев про урожаи да молотилки, а румянощекие шляхтянки в розовых платьях будут заводить с ним разлюбезные разговоры. При мысли об этом он в ужасе закрывал глаза и злобствовал, сетовал на судьбу за то, что не родился ни миллионером, ни графом, ни князем и вынужден поэтому вращаться в кругу… в кругу, который он презирает, но которым ему теперь придется ограничиться, ибо единственная дверь в мир роскоши и изящества перед ним захлопнулась, единственное окно, дававшее возможность видеть то, к чему стремилась его необузданная и увлекающаяся натура, навсегда закрылось для него; и закрыла его та же рука, которая его отворила перед ним в те лучезарные годы, когда он всей грудью вдыхал благоуханный и упоительный воздух, ставший для него жизненно необходимым…
И вновь у него перед глазами возникла эта поразительно красивая и богатая женщина в бархатном платье со шлейфом, с волосами цвета воронова крыла, украшенными кораллами, она улыбалась ему… Улыбалась так, как однажды вечером, когда лежала на кушетке в своем будуаре, а Александр стоял перед ней на коленях… И вспомнились ему многие счастливые минуты, которые роились, словно ночные огоньки, над их сблизившимися головами… исчезали и появлялись снова. Вспомнил, как в ту пору, когда он только-только познакомился с прекрасной вдовой, на него с завистью смотрели мужчины, и он сразу вырос в глазах женщин, старавшихся во всем следовать примеру хозяйки Песочной… Вспомнил, как еще совсем недавно горделивая и прекрасная графиня обратилась к нему по-французски и попросила быть ее кавалером за столом; вспомнил, как он играл в карты, сидя между графом и молодой миллионершей… Вспомнил все это, сорвался с места и поехал… в Песочную.
Во дворе усадьбы, возле конюшни, он увидел чей-то заляпанный грязью, наверно, после дальней дороги, красивый экипаж, из которого выпрягали четырех статных красивых рысаков.
«У нее гости! — подумал Александр. — Она дома и принимает, никаких отговорок у нее не может быть… А мне бы только ее повидать… только бы с ней поговорить…» Он вошел в переднюю, камердинер разговаривал с незнакомым слугой в темной строгой ливрее.
Увидев вошедшего, камердинер повернулся и с неизменным поклоном сказал: