В русском лесу
Шрифт:
Пели и плясали журавли и ничего не знали об опасности, которая их ожидала. С ружьями наготове, затаившись, сидели за кустом Корпачев с Петкой, ждали. А в обход, чтобы неожиданно напасть на буселей со стороны темной таежки и заставить их, растерявшихся от испуга, лететь прямо на охотников, крался Хам совместно с хозяйским кобелем Эдабуром. Толстый Эдабур пыхтел, глаза его хищно горели.
Хам подумал: «Надо шумнуть — пусть улетят...» И Эдабур тоже подумал об
— Вот ты где мне встретился на узкой тропе, — оскалился Эдабур. — Давай драться, я хочу тебе намять бока.
— Подлый увалень, — сказал Хам. — Да я тебя...
Драка завязалась — лай, визг, рык. Бусели дружно взнялись и полетели. Однако они полетели не туда, где их ждали охотники, а совсем в другую сторону.
К дерущимся собакам подскочили Корпачев с Петкой. Петка — просто сердитый, а Петр Ильич — разъяренный, с красным, как кирпич, лицом. Эдабур голосил визгливо, по-щенячьи, подняв кверху голову — жаловался, обиженный. Хам всем телом приник к земле, глядя снизу вверх и виновато виляя хвостом.
— Петка, твой кобель вредный, он нам портит охоту! — крикнул Корпачев и нацелился на Хама...
Грохнуло. В глазах Хама воссияло и сгасло.
...Назавтра встречь Нюральки супротив течения на обласе ехал Петка, угребая веслом. Он был один. На дне лодчонки лежало ружье, выданное в счет аванса, мешок с мукой, мешок с солью, сумка с огнеприпасами. Петка был трезв и грустен...
А высоко в воздухе в сторону Оби на Журавлиное болото летела дюжина черных воронов. Их вел мудрый, старый вожак-провидец Суфрофрон. Они летели предать земле Хама — из уважения к его уму и знаниям.
Лисица Лизавета возилась у своей норы с щенками-ублюдками от Хама, веселая, счастливая: о том, что случилось с Хамом, она еще не знала.
Гефест
Гефестом прозвал Витьку Дорофеева эвакуированный из Ленинграда Павел Бобовников. С Бобовниковым, как только он приехал к нам на рудник-прииск, я стал ходить в школу, в наш класс, у нас завязалась поначалу дружба. Сошлись мы на книгах: я чуть не каждый день менял книги в библиотеке, и Бобовников тоже. Кроме того, мне удалось увлечь Бобовникова одной затеей — построить берестяную пирогу, как у индейцев Северной Америки, и поплыть на ней по Кии-реке, Чульму и Оби до Ледовитого океана. Бобовников сперва поверил в возможность такого путешествия, потом засомневался и отошел. Но я не грустил, так как к тому времени успел разобраться в Бобовникове как в человеке. Был он ничего себе, только почему-то шибко ехидный, Всех приисковых — в основном баб, работающих в шахте (мужики были взяты на фронт, шел 1942 год), называл аборигенами с непременным прибавлением слова темный. Меня он прозвал поэтом, и прозвище сразу при липло; хотя в этом слове не было ничего обидного, но мне оно, как всякое прозвище, не нравилось. Витьку же Дорофеева он прозвал Гефестом. Я знал, почему, потому что к тому времени я кое-что успел прочитать, в том числе и «Одиссею» в переводе Вересаева. Гефест — бог, покровитель всех кузнецов. Гефест — искусный кузнец, хромой. Витька Дорофеев тоже хромал на одну ногу, а потому умник Бобовников дал ему кличку Гефест.
Минул студеный сорок второй год, наступил сорок третий — с радостями и тревогами. Немцев разбили под Сталинградом, однако конца войны было не видно: летом сорок третьего бои шли под Курском и на Кавказе. В сорок третьем, спустя полгода после призыва мальчишек 1925 года рождения, призвали двадцать шестой и сразу же взяли на приписку двадцать седьмой. В нашем классе вдруг обнаружилось, что Бобовникову уже семнадцать, его уже вызывали в военкомат, уже он прошел комиссию и определен в школу лейтенантов. Гефеста и меня тоже вызывали в военкомат, но дали отставку, Гефесту — по хромоте, а у меня в метрике заметили подделку — с помощью лезвия и чернил я прибавил себе два года, чтобы попасть на фронт, — и меня с позором прогнали домой...
Что говорить, я завидовал Бобовникову. Ему было семнадцать, он был взрослый, его определили в школу лейтенантов. А девчонки все до одной по Бобовникову с ума посошли. Даже Катя Сахно и та стала вздыхать по Бобовникову и таращить на него глаза. А до того Катя Сахно вроде, как всем казалось, неравнодушна была к Гефесту. Жили они на одной улице, даже, кажется, в одном бараке, в школу ходили вместе и возвращались вместе. Их, как водится, дразнили за то женихом и невестой, на что они совершенно не обижались. Летом они вместе ходили по грибы и по ягоды, словом, не расставались. Как пришла война, как почти каждая семья проводила на фронт трудоспособных мужиков, так принялись оставшиеся с семьями бабы и хитрить, и мудрить, и выдумывать. Сами по себе создались коммуны по вывозке дров из лесу и сена из горных долин. Сегодня вывозили «гамузом» дрова или сено одной бабе, назавтра другой, третьей, пока вся коммуна не обеспечивалась необходимым для продления жизни. Семьи Гефеста и Кати Сахно состояли в одной коммуне — на вывозке дров и сена они участвовали наравне со взрослыми. Вдвоем тащили они нагруженные доверху санки: Гефест тянул веревку, а Катя подталкивала воз сзади. Сидели они за одной партой. И учебники у них были общие. Когда кого-либо из них
Хотя в каждой семье — и у Дорофеевых, и у Сахно — было по корове-кормилице, считалось, что живут они в страшной нужде. Так оно и было: спасет ли от нужды корова, если в семье по восемь ртов. Зимой доставалось каждому в течение дня по стакану молока, и по две картошки в «мундере», да по шепотке соли, да по тоненькому ломтику хлеба. Катя Сахно от вечного недоедания была сухонькая, хрупкая, как травинка, крупные голубые глаза ввалились. Густые каштановые волосы она заплетала в толстую косу, а в нее вплетала выцветшую голубую ленточку. Материна юбка висела на ней мешком, а кофта, материна же, еще больше подчеркивала ее худобу. Она недоедала, как все мы, но тем не менее каждый день приносила в школу завернутый в промокашку ломтик хлебца, чтобы поделиться им с Гефестом, который, само собой разумеется, отказывался, уверяя, что он сыт; Катя, однако, настаивала, и тогда Витька принимал дар, но сам ел лишь половинку. Другую половинку он уговаривал, чтобы съела Катя...
Дружба эта тянулась долго. Все привыкли к ней и были уверены, что со временем Катя Сахно с Гефестом поженятся, тем более что Гефест был хром, ему не грозил фронт.
Однако в жизни, как известно, наступают самые неожиданные неожиданности. Катя Сахно вдруг влюбилась в Бобовникова, стала на него ласково, никого не стыдясь, глядеть, а чтобы Бобовников не подумал, что она дружит с Гефестом, отсела от него на другую парту. На уроках Катя ежеминутно оглядывалась на Бобовникова; смеялась, когда смеялся тот; когда же Бобовников грустил или задумывался, то и Катя делалась грустной или задумчивой. В своей любви к будущему лейтенанту она совсем потеряла голову: писала на уроках ему записки, поджидала его, стоя у школьного крыльца; Бобовников выходил из школы, Катя увязывалась за ним следом. Если он шел с кем-нибудь из товарищей или даже с девчонкой, она, не чувствуя ущемления в самолюбии, тащилась за ним следом. Бобовников не обращал на нее никакого внимания и даже, кажется, стыдился Катиной любви к нему. Был он парень рослый, плечистый, на нем была бобровая папашка, пальтецо с каракулевым воротником, но самое главное, он был обладателем кожаного портфеля, в котором носил тетради и учебники. Ни у кого из нас не было такого портфеля — только у него. У нас, приисковых, были самодельные холщовые сумки, от которых многие, повзрослев, отказывались и носили учебники под мышкой. Бобовников же щеголял с портфелем. Так мог ли он не стыдиться Катиной любви, если она ходила в материной юбке и носила тетрадки и книги завязанными в старенький платок!..
В начале сорок четвертого года на прииск из военкомата прибыли врачи и офицеры. Был объявлен призыв в Красную Армию. Вместе с другими Бобовников был призван и увезен на санных подводах. Наш класс опустел. Осталось всего лишь человек семнадцать. Кое-кто из оставшихся собирался бросать школу и идти на производство, так как, по общему мнению, стыдно было взрослым парням и девушкам сидеть за партой без дела, когда все воюют или работают.
Катя Сахно и Гефест почти одновременно бросили школу и пошли работать. Катя поступила в шахту — катать вагонетки с рудой и породой, а Витька Дорофеев — в кузницу молотобойцем. Ростом он был, правда, мал, зато рукастый и в плечах широкий, — молот его слушался, высоко взлетал над его головой и с глухим стуком опускался на раскаленную болванку. Бац-бац! — летели искры во все стороны; Гефест, не зная устали, поднимал и опускал молот, плюща раскаленную на огне болванку. Иной молоденький молотобоец, глядишь, обессилел, упарился, остановился, руки, как плети, обвисли, а у Гефеста мускулы, как резиновые, они способны производить работу без отдыха час-другой подряд. Причем обнаружил он понятливость в кузнечном деле необыкновенную, и в поковке, и в закалке, и в штамповке, — во все вник сразу, без особенных усилий, словно родился в кузне. Кузнец был им доволен и ставил его всем в пример и, поощрения ради, разрешал после смены ему приработать — сковать десятков пяток сапожных гвоздей, чтобы продать их шахтерам для подковывания обуви. Быстро набил руку Гефест и при поковке ослепших в темноте шахтных коней, а также преуспел он и в закалке стальных бурильных стержней. В течение двух-трех месяцев он настолько овладел кузнечной профессией, что ему доверили самостоятельную работу. Ему самому назначили молотобойца: он стал стахановцем, фамилия его не сходила с доски Почета...
Что до Кати Сахно, то она работала в шахте. До войны нагруженные доверху вагонетки из забоев в штреки возили здоровые, крепкие мужики. Одной Кате, конечно, было неподсильно управиться с вагонеткой — девушки и бабы катали их обычно вдвоем. Вагонетки часто сбивались с рельсов или «забуривались», тогда приходилось их поднимать вручную и снова ставить на рельсы. Чтобы погрузчицы справлялись с работой быстрее, приходилось Кате брать лопату и помогать товаркам, нагружая каменюги в вагонетку. Подземная смена тянулась бесконечно долго. Когда смена наконец истекала, у Кати Сахно, как и у всех, перед глазами вращались зеленые круги. Приходил гормастер, объявлял об окончании работ, все шли на-гора, замученные, тело едва слушалось.